Ицхокас Мерас - Желтый лоскут
— Боже праведный!
— Что же это?
— На помощь! Спасите!..
Я в страхе огляделся. В сарае нас осталось совсем мало, но поднялись такие вопли, что я вцепился маме в руку и уткнулся ей в бок.
— Мамочка, что это?
Она обняла нас с сестрой и улыбнулась. Я смотрел на маму и не верил своим глазам. Мы так давно не видели маминой улыбки. Ее полуоткрытый рот обнажил верхний ряд ровных сверкающих зубов, лишь чуточку подрагивал левый уголок ее губ. Мама улыбнулась. Даже заговорила. Наконец-то!
— Не бойтесь, детки! Должно быть, немцы затеяли перестрелку. Война… А мы уже испугались. Что здесь может случиться, ведь нас отправляют в Люблин, на работы.
Одной рукой обняв меня, другой — сестру, она прижала нас к себе.
В дверь просунул голову часовой:
— Не скулите! Это немецкие маневры.
Я было совсем успокоился, но неожиданно в ослепительно ярком проеме отворенной двери прогремело:
— Десятая партия! Детей оставить. Все с четырнадцати лет, марш!
И люди побрели к двери, медленно-медленно. Пошли все. Может, сердцем чуяли недоброе.
Тогда в сарай ворвалась пятерка белоповязочников. Они отрывали матерей от детей и выталкивали за дверь.
— Быстрее! Пошевеливайтесь!
Но мы не выпускали маминых рук.
— Мама, мы с тобой!
— Не лезьте, лягушата!
Там, за холмом, как назло, продолжали трещать выстрелы, отдаваясь в сердце тревожным стуком.
— Мама! Не уходи! Не уходи, мама…
Она спешила приласкать, прижать к груди то одного, то другого. Приласкать. Еще раз…
Боже, ведь у нас отнимают маму!
Может, разлучают надолго. Кто знает, когда мы нагоним взрослых на этом долгом пути в Люблин. И как же мы будем без мамы?
Я хватал мамины руки, белые, худые, такие ласковые и дорогие мне руки, прижимался к ним щекой, лбом, губами… Смотрел в ее глубокие, черные глаза. Только бы ненадолго, только бы ненадолго!
— Мама!
Она поцеловала нас:
— Дети… мои дети… Да хранит вас господь…
— Ведь ненадолго, правда? Мы скоро догоним.
Черные глаза мамы наполнились слезами.
— Идешь или нет, жаба! — И тяжелый приклад стукнул маму по спине. Она зашаталась и, еще раз обласкав нас взглядом, метнулась к выходу.
Дверь со скрежетом захлопнулась. Мы остались одни.
Только теперь мы поняли, что мы остались совсем одни.
— Пустите! Пустите! Возьмите нас тоже! Пустите! — бросились мы к двери и застучали кулаками. Но никто не отозвался.
Никто.
Обессиленные, мы с сестрой обнялись и опустились на землю.
Потом вскочили, кинулись к щели в стене, но мамы уже больше не увидели. Только вдали, где змеилась дорога, висело облако пыли.
Неизвестно, сколько времени это продолжалось. Когда я пришел в себя, выстрелов уже не было слышно. Неужто я спал? Сестра целовала меня, тормошила, и ее охрипший голос донесся как будто откуда-то издалека:
— Очнись, Бенечка, не умирай, Бенечка… Не оставляй меня одну.
— Где мама?
— Ушла… Сейчас и мы пойдем, нагоним. А может, она сама вернется. Только не умирай, Бенечка!
Тогда я все вспомнил и кинулся к щели. О боже! Что это? Я увидел на дороге возы — один, другой, третий… И на возах полным-полно людей.
— Смотри, смотри… — схватил я за руку сестру. — Их везут обратно! Возвращается мама… Гляди, вон к той телеге и Бейлькина коляска привязана. Синяя коляска.
Возы свернули на луг. Наши возвращаются! Вот счастье!
Глаза заволокли слезы радости. Сквозь их туман я значительно позднее, когда возы совсем приблизились к сараю, увидел, что они доверху набиты одеждой, узелками, и сидят на них всё те же молодчики с белыми повязками.
А где же наши, где мама?
Совсем близко, чуть ли не перед глазами, по булыжнику двора затарахтела телега. Медленно вертелись запыленные спицы колес. Промельтешили заляпанные глиной сапоги, и следом, дребезжа, будто нехотя, катилась Бейлькина синяя коляска. А на ней, наполовину свесившись через борт, трепетала косынка с коричневой каемкой и зелеными листиками клевера по серому полю… Мамина косынка…
— Мама… Мама!
ТЯЖЕЛЫЕ ШАГИ
Багрово-красное солнце опустилось в тучи.
Мы замолкли.
Может, и не замолкли вовсе, но так осипли, что своих голосов не слышали.
Помню, когда соседский малыш, бывало, прихворнув, принимался орать, пришедший врач успокаивал родителей:
— Ничего, пустяки! Помилуйте, а как же иначе? Ребенок ведь, не мышь! Голос — его единственное оружие. Плачет — значит, голоден или холодно ему. Возможно, болит что-нибудь или спать он хочет. Вот и подает голос.
Мы тоже были детьми. Нам было холодно, хотелось спать, есть, и в груди что-то тревожно ныло. До сих пор у нас был голос, единственное оружие. Только он нам нисколько не помогал… А сейчас мы и его лишились.
И зачем нас тут оставили? Отчего не угнали вместе со всеми?
В сарае прежней духоты как и не бывало. Да разве могло быть иначе, если нас, ребят, осталось раз, два — и обчелся. Сейчас в огромных просторах опять смело могла бы разместиться целая ярмарка, даже такая, как в Жибуряйский престольный праздник.
Вот бы теперь этот праздник! Мы бы с Римукасом в сарае, набитом по самую крышу душистым сеном, кувыркались и кубарем скатывались вниз.
Я подарил бы Римукасу пятиконечную звездочку, а он мне — значок с пылающим костром, что носят пионеры. Ходить бы стали в пилотках, как заправские бойцы. И, уж конечно, с алыми галстуками.
А сейчас…
Топ, топ, топ…
Опять донеслись знакомые тяжелые шаги. Это за дверью вышагивал наш часовой.
Слышались не только шаги. Время от времени их прерывали какие-то странные звуки, похожие на всхлипывания. И опять: топ, топ, топ… мимо двери вперед, назад, вперед, назад. И вдруг не то заплачет, не то захохочет и как стукнется об стенку, так даже доски трещат.
Нашим часовым был Юргис Кевела, гимназист выпускного класса. Юргиса я хорошо знал — их семья жила напротив нас.
У них был большой сад, корова. Я каждый вечер ходил к ним покупать молоко, свежее, парное. Мать Юргиса только подоит корову и процедит молоко, обязательно даст мне стакан. Честно говоря, я с удовольствием пил его, хотя дома мама обычно никак не могла уговорить меня выпить молока.
С Юргисом мы были добрыми друзьями. Не раз он из плотных черных обложек своих старых тетрадей мастерил для меня коробочки, фотоаппаратики.
Частенько я приходил к ним даже задолго до дойки коровы, и мы с Юргисом бегали по саду, учились свистеть. Он угощал меня первой клубникой или начинавшей поспевать черешней, а то и пригоршней совсем еще зеленого крыжовника.
И только в те вечерние часы, когда Юргис встречался с Тайбеле, дочкой местного адвоката, и они сидели в самом отдаленном углу сада, за буйно разросшимися кустами смородины, я не смел мешать ему.
В сад Тайбеле приходила украдкой, петляя по задворкам и огородам. Раздвинет в заборе пару наполовину отодранных досок и быстро прошмыгнет в сад, где ее поджидает Юргис.
Адвокату да и родителям Юргиса эта их дружба была не по душе.
Как хорошо, думал я, что скоро им не придется таиться. Я своими ушами слышал, как Юргис говорил Тайбеле:
— Подожди, милая, еще только один месяц. Кончу гимназию, и мы отсюда уедем.
Да, Юргис был хорошим парнем.
В те дни, когда они почему-либо не могли встретиться, я охотно носил им записки друг от друга.
Но больше всего мне нравилось, сидя где-нибудь под кустом, наблюдать их встречу.
Юргис с книгой выходил из дому, сперва шагал медленно, размеренно, будто прогуливался. Потом, все ускоряя шаг, пускался вприпрыжку через грядки и кустики и, наконец, оглядевшись, бегом добирался до условленного места в дальнем углу сада. Там посидит или ляжет на спину и смотрит на плывущие облака. Но чаще он стоял у забора и глаз не сводил с того места, откуда должна была прийти Тайбеле.
Вскоре раздвигались доски, и в просвете появлялось миловидное личико с вздернутым носиком, красными, как смородина, губами и ямочкой на подбородке. Стройная и быстрая, как ласточка, Тайбеле вмиг пробиралась в щель.
Если бы я был такой большой, как Юргис, то, ей-богу, полюбил бы только Тайбеле.
Топ, топ, топ…
Знакомые тяжелые шаги. Это за стеной сарая шагает Юргис. Не мой друг, не гимназист выпускного класса Юргис Кевела, а часовой с белой повязкой на рукаве и длиннющей винтовкой на плече.
А Тайбеле здесь, в сарае.
Но не та стройная, проворная, как ласточка, с длинной темной косой. От той осталась только ямочка на подбородке да тяжелая коса. Сейчас Тайбеле сидела, съежившись, в углу, где валялась старая упряжь да обрывки вожжей, и что-то не переставая шептала:
— Не бойся, не бойся, не дам тебя в обиду. Не бойся, деточка…
Юргис Кевела вчера привел Тайбеле в сарай из песчаной ямы. Привел незадолго до того, как вернулись оттуда эти головорезы с белыми повязками. Он быстро захлопнул дверь, и Тайбеле так и осталась стоять на месте, как пригвожденная. Потом Тайбеле кинулась ко мне и обняла, повторяя:
