Александр Шеллер-Михайлов - Бедные углы большого дома
Скрипицына смолкла на мгновеніе; ей хотѣлось высказать всю горькую правду. Она прошлась по комнатѣ.
— Вонъ, взгляни! — зловѣщимъ голосомъ произнесла она, подводя Варю къ окну и показывая ей на узкую улицу, застроенную высокими, какъ стѣны тюрьмы, домами, походившую въ сумеркахъ туманнаго вечера на угрюмое подземелье.
По этому подземелью бѣшено неслись лихіе экипажи лихихъ господъ; тянулись съ поклажей ломовые извозчики, ругаясь съ встрѣчными легковыми; частили мелкими шажками бездушныя фигуры мертвенно приличныхъ чиновшіковъ; шаталась пьяая и оборванная мастеровщина, оглашая воздухъ циническою, доходившею въ своей ироніи до ужаса, бранью; сѣменили ногами истаскавшіеся юноши и съ безстыдствомъ нетерпѣливаго разврата, не стѣсняясь передъ прохожими, поддаваясь только своимъ животнымъ побужденіямъ, бѣжали за нарумяненными жертвами общественнаго темперамента, заглядывали имъ подъ шляпки, шепча какія-то рѣчи, не тайныя въ этой обстановкѣ даже для ребенка, да, суясь подъ ноги людей, дружились въ какомъ-то бѣшеномъ чаду никому не принадлежавшія собаки… — Вонъ, взгляни, — продолжала Скрипицына:- на эту грязную босую дѣвочку съ подвязанной щекой, затертую, затерянную въ грубой толпѣ народа. Это ученица изъ магазина. Ее послали куда-нибудь въ лавку или даже, мнѣ скверно сказать это слово, — въ кабакъ! Съ тобой было бы то же самое. Представь себѣ, ты уже не дитя, ты можешь это представить, что твой отецъ, дворянинъ, служившій тридцать лѣтъ отечеству, имѣвшій регаліи, увидѣлъ бы съ небесъ, что его дочь, оборванная, прибитая, идетъ босикомъ за водкою для мужа своей хозяйки, идетъ въ то мѣсто, гдѣ шумятъ пьяные мужики, погибшія женщины, полунагіе люди, гдѣ человѣкъ становится ниже животнаго и готовъ оскорбить, опозорить даже беззащитную дѣвочку, готовъ погубить ее… Вотъ отъ чего я тебя спасаю!
Послѣднія слова и выраженіе, съ какимъ они произнеслись, полныя тихаго спокойствія и гордаго достоинства, стоили знаменитаго: qu'il mourût.
Скрипицына замолчала. Варя рыдала, какъ въ день смерти своего отца, но не благодарила. Неужели этотъ ребенокъ по своей тупости не чувствовалъ величины благодѣянія или — не это невѣроятно! — онъ понималъ, что благодѣяніе само по себѣ есть самая величайшая награда для благодѣтеля?
— О чемъ ты плачешь? — холодно спросила Скрипицына.
— По-озвольте мнѣ про-проститься, — всхлипывала Варя.
— Съ кѣмъ?
— Съ ни-ми… Съ на-ашими… Съ Игнатьевной…
Такая неблагодарность возмутила Скрипицыну.
— Вотъ глупости! Развѣ прощаются съ хозяевами, переѣзжая отъ нихъ? Гдѣ это видано? Неужели, если бы я стала переѣзжать, то и мнѣ нужно было бы идти къ нашему хозяину въ лабазъ прощаться? Нелѣпость! Твои вещи перевезутъ сюда завтра — и конецъ!
— Онѣ до-обрыя! — зарыдала Варя.
— Добрыя! Ты такъ мала и неразвита, какъ я вижу теперь, что не понимаешь, кто добръ, кто золъ. И какъ можетъ быть доброю какая-нибудь баба, отдающая внаймы комнаты, какъ ей показать свою доброту жильцамъ? И что за дѣло жильцамъ до доброты, до характера хозяевъ! Объ этомъ даже неприлично справляться, это слѣдствіе привычки мѣшаться въ чужія дѣла, это первое начало страсти къ сплетнѣ, страсти низкой, марающей высокое достоинство человѣка. Тебя уже успѣли испортить, но я надѣюсь, что я успѣю исправить тебя, развить. Я приложу всѣ свои силы, пожертвую всѣмъ, чтобы ты развилась… Теперь иди спать.
Госпожа Скрипицына протянула Варѣ руку для цѣлованія. Варя тихо поцѣловала ее и съ поникшей головой вошла въ спальню, гдѣ уже спали пансіонерки и жиденькая гувернантка. Варя тихо раздѣлась и легла въ постель; ей стало тяжело, страшно, по тѣлу пробѣгала лихорадочная дрожь. Черезъ четверть часа природа взяла свое, и дѣвочка начала дремать. Въ полуснѣ она почувствовала надъ собой теплое дыханье, и кто-то едва слышнымъ поцѣлуемъ коснулся ея щеки; она открыла глаза и увидала удаляющуюся на цыпочкахъ жиденькую гувернантку. По лицу Вари пробѣжала ясная улыбка, и въ эту ночь ей снились свѣтлые сны…
Видѣла она во снѣ знакомую комнатку съ кисейными занавѣсками, съ кроватью, украшенной бѣлымъ пологомъ, съ дешевыми цвѣтами на окнахъ. Въ комнатѣ ходитъ съ завязанными глазами бѣлокуренькій мальчикъ и, вытянувъ впередъ руки, старается поймать двухъ человѣкъ, играющихъ съ нимъ въ жмурки: эти люди были сама Варя и ея старый отецъ, отставная приказная крыса, чернильная душа. Вотъ мальчуганъ поймалъ отца Вари и, сдернувъ повязку, кричитъ:
— «Вамъ, вамъ завязывать глаза!»
— «Ну, довольно!» — смѣется чернильная душа, и въ ея словахъ слышится святое, нѣжное чувство любви. — «Измучили вы меня, старика. Играйте одни!»
Онъ улыбается и садится въ кресла, безконечная ласка свѣтится въ его лицѣ кажется, если бы ему сказали: «рѣшись вытерпѣть страшную пытку, дай отрубить себѣ голову, и эти дѣти будутъ счастливы», то онъ съ улыбкой пошелъ бы на колесо, легъ бы на плаху и почувствовалъ бы, что только впервые въ жизни, въ эту минуту онъ узналъ, что значитъ блаженство. Чернильная душа! Приказная крыса!..
Варя и гимназистъ придумываютъ, какъ бы имъ поиграть вдвоемъ, берутъ карты и играютъ въ дурачки, а солнце свѣтитъ такъ ярко, такъ хорошо и обливаетъ комнату своими грѣющими лучами, рисуетъ прихотливые узоры на полу… Варя улыбалась въ своемъ снѣ, Варя была счастлива…
Да благословить же Богъ жиденькую, жалкую гувернантку за то, что въ чаду глубокихъ соображеній ей показалось нужнѣе всего въ данную минуту напечатлѣть поцѣлуй на лицѣ печальной дѣвочки, отходившей ко сну!
«Что-то дѣлаетъ теперь Ардальоша?» — думала Варя, проснувшись на другой день и смутно вспоминая сонъ. Ей очень хотѣлось идти съ горничной за вещами въ квартиру Игнатьевны, но она уже начала «соображать», разсудила, что это разсердитъ госпожу Скрипицыну, что откровенно высказанное желаніе навлечетъ упреки, гнѣвъ и наставленія, что лучше затаить его въ глубинѣ души и постараться сдѣлать веселое лицо, попробовать выказать ласку къ благодѣтельницѣ.
— Ты сегодня очень мила, — улыбнулась Скрипицына, когда Варя пришла поутру къ ней и цѣловала ея руку. — Я вижу, что мои наставленія не пропадутъ даромъ. Будь всегда такою скромною, признательною и откровенною.
Варя покраснѣла, и ей стало неловко, точно она согрѣшила, солгала передъ кѣмъ-то, впервые въ жизни была и неоткровенна, и непризнательна.
— Экая гордянка: и меня не приняла, и Варю не пустила ко мнѣ,- говорила вечеромъ того же дня Игнатьевна въ кругу своихъ подданныхъ, распивая кофейные переварки. — Убавилось бы ея, что ли, если бы она поговорила со мной.
— Ну, Богъ съ ней, — жалобно произнесла Акулина Елизаровна. — Слава Богу, что хоть Варю, сироту горемычную, призрѣла. Намъ-то и Богъ велѣлъ терпѣть униженія, недаромъ сказано въ писаніи: бражени кротци.
— Ахъ, друзья мои, она благородная! Вы не осуждайте ее. Ей съ вами нельзя говорить, — воскликнула маіорская дочь, и слышно было, что она скорбѣла о неблагородствѣ своихъ друзей.
— Что мнѣ въ ея благородствѣ! я сама себѣ благородная. Я своимъ потомъ хлѣбъ достаю, ночей не сплю, чтобы кусокъ хлѣба достать, подлаживаюсь ко всѣмъ, все переношу, чтобы не нажить враговъ. Мнѣ ваши благородныя ни пенсій, ни вспомоществованій не даютъ, — жаловалась съ обычной желчью Игнатьевна на свою долю, должно-быть намекая на свой великій трудъ отдачи комнатъ, такъ какъ это была ея единственная дѣятельность.
— Ардальоша, ты хоть бы книжечку взялъ почитать, — назидательно пустила въ ходъ три нотки Акулина Елизаровна. — Какъ тебѣ не стыдно съ котенкомъ возиться? Порисовалъ бы что-нибудь, вѣдь въ емназіи, чай, учатъ рисовать-то?
— Учатъ-съ, — печальнымъ шопотомъ отвѣтилъ Ардальонъ и, съ сожалѣніемъ оставивъ нитку, съ привязанною къ ней бумажкою, принялся раскладывать на столѣ бумагу, рисунки и сталъ рисовать, прислушиваясь въ то же время къ разговорамъ, на которые до этой минуты онъ не обращалъ никакого вниманія.
Котенокъ потрепалъ его за штанишки, словно говоря: вѣдь тебѣ не хочется рисовать, брось это, Ардальоша, давай играть! — и, оскорбившись невнимательностью своего юнаго друга, пошелъ на середину комнаты и, поддразнивая упрямца, сталъ одинъ подшвыривать и ловить игривыми лапками комокъ бумаги.
А разговоры шли своимъ чередомъ.
— Благородная! — съ ироніей воскликнула Игнатьевна. — А небось съ французишкой шашничаетъ? Все въ него садитъ, по всѣмъ лавочкамъ задолжала, а передъ нами носъ поднимаетъ.
— Ахъ, душа моя, это коммеражи! — воскликнула маіорская дочь. — Вѣдь вы это отъ ея горничной слышали?
— Да, отъ Дашки слышала!
— Ну, можно ли вѣрить этому народу? И что намъ за дѣло, съ кѣмъ она живетъ? Нѣтъ, нѣтъ, вы не правы, она доброе дѣло сдѣлала.
— Ну, и оставайся ея добродѣтель при ней, а меня-то ей не слѣдъ было обижать. И съ Варей-то проститься не дала! Да я ей этого по гробъ не забуду, умирать буду, на духу покаюсь, что врага не прощаю. Вотъ вамъ и весь сказъ!
