Глеб Горбовский - Феномен
На мгновение Потапов забыл себя повседневного, поднадоевшего, себя администратора, депутата райсовета, забыл, что ему нельзя, «не положено» быть другим, неказенным, не увешанным веригами обязанностей и ответственностей, забыл себя всегдашнего, настоящего, а вспомнил — себя подлинного, то есть освобожденного от условностей быта, растворенного, как сахар в березовом соке, в пространстве и времени бытия.
Настя поспевала за ним, позабыв всего лишь о найденной в квартире Потапова улыбке, которая так и осталась на ее губах; усердно перебирая ногами, иногда припускала за Потаповым во весь опор, как бездомная собачонка, ухватившаяся за случайную ласку. На ее плече висела спортивная сумка, где брякало что-то посудное.
К вокзалу добирались пешим ходом. На изгибе одной из центральных асфальтированных улиц, которая в этом месте переходила в небольшую площадь с цветочной клумбой посередине, из проносившегося какого-то не в меру веселого грузовика просыпались на асфальт стеклянные иголочки, блестящие, шуршащие и — великое множество. Поверхность асфальта в одно мгновение будто инеем окидало. Веселый грузовик, не останавливаясь, понесся в сторону городских окраин, скорей всего — на городскую свалку. И тут же по рассыпанным стеклянным палочкам проехал негромкий, весь какой-то плавный «икарус» интуристского назначения. Из-под его широких скатов послышался отчетливый хруст ломающихся хрупких изделий (Потапов едва не произнес «созданий»). Стеклянные эти палочки столь явственно и в то же время безропотно ломались, что Потапов с Настей, не сговариваясь, поёжились.
На бульваре, ведущем к вокзальной площади, в тени густо-зеленых аккуратных молоденьких лип, еще не признающих завтрашней осени, расположилась как бы небольшая ярмарка: множество столиков, тележек, лотков, уставленных снедью — жареной рыбой, котлетами, плюшками-пампушками, соками, пепси-колой, лимонадом, усыпанные конфетами, печеньем; тут же ящики с яблоками, сливами, сладким перцем. В ногах путались использованные картонные стаканчики. Тянуло душноватым, жирным дымом от двух жаровен с шашлыками и цыплятами. Народу возле угощений — негусто. Трудовой день в разгаре. Питались тут в основном приезжие и проезжие, что проникали на бульвар с привокзальной площади, ориентируясь на запахи и на звон порожних бутылок.
Потапов ухватил с прилавка пластиковый мешочек с изображением волка, мысленно поедающего зайца, набросал в пакет пирожков, насовал туда же бутербродов, конфет, уложил четыре бутылки пепси. Расплатился. И тут Настя, наблюдавшая за Потаповым, глазам своим не веря, засекла молниеносное движение потаповской руки, нырнувшей куда-то за баррикаду из сигаретных пачек, выложенную на одном из столиков разбитной коробейницей с одутловатым, густо осыпанным пудрой лицом.
В руке Потапова скользкой рыбиной посверкивала бутылка коньяка. Не таясь, держа посудину зажатой меж двух пальцев, Потапов направился в сторону вокзала, не только не расплатившись за «три звездочки», но даже не оглянувшись на остолбеневшую буфетчицу.
Вспоминая случившееся, Настя так и не смогла решить, что ее тогда потрясло больше: то, что Потапов совершил кражу, или то, что смолчала, не подняла бучу буфетчица?
Нагнав Потапова у привокзальной площади, Настя мягко, но решительно отобрала у него бутылку. И бегом, словно эстафетную палочку, отнесла «товар» на прежнее место. Тетка принять его наотрез отказалась. Замахала на девушку руками, как на привидение. С лица торговки, будто снег из свинцовой тучки, просыпалась пудра. На пирожки с саго.
— Знать ничего не знаю! — оттолкнула разгневанная женщина протянутую Настей бутылку. Девушка растерянно оглянулась по сторонам и возле соседнего столика отметила человека в милицейской форме.
«Вот теперь ясненько, почему старуха от коньяка шарахнулась». Проворно сунув золотоголовую стекляшку в близстоящую урну, девушка заторопилась на вокзал.
Потапова Настя обнаружила в зале ожидания. Он сидел на диване и… курил. Некурящий Потапов дымил как паровоз! Идиотски пыхтел, не взатяжку. Дурачился, балагурил, нарываясь на скандал. По правую руку от Потапова терпеливо морщился какой-то очкарик, пожилой, напоминавший сельского учителя. По левую — величественная дама, тоже в возрасте, с негнущейся спиной, с очень высоким туловищем. Потапов дымил нагло, откровенно, вызывающе. И никто ему не перечил, даже крепкий еще парень, одолживший директору сигарету и сидевший в данную минуту напротив «инцидента». Наоборот, все как бы даже радовались этому обстоятельству, восторженно сверкая прослезившимися глазами.
Приблизившись, Настя ловким, аккуратным движением выхватила изо рта Потапова сигарету и, невозмутимо поколыхивая розовыми штанами, проследовала к выходу на перрон.
Старичок очкарик, тайно наблюдавший за курением Потапова, как за собственным пищеварением, после Настиной выходки так и подпрыгнул от изумления, на какой-то миг сравнявшись в росте с величественной дамой.
— Какая наглость! — рявкнул старичок густым, еще не прохудившимся басом.
— Это моя дочь, — пояснил Потапов.
— Я говорю, какая наглость — курить в зале помещения, то бишь в зале ожидания!
— Правильно, — согласился Потапов. — Сегодня я наглый. Дерзкий. Непредсказуемый. Сегодня я могу не только закурить там, где не положено, но и все, что угодно, сделать могу. Хотите, крикну «ура» или «караул»? Урну переверну? На электрические часы плюну? Все равно они стоят, а когда ходят — врут! Хотите?!
Старичок внимательно посмотрел Потапову в глаза и вдруг панически заерзал по сиденью.
— Так хотите или нет?
— Не хочу.
— И я не хочу. Но — могу. Верите?
— Охотно.
— Сегодня мой день, — приподнялся Потапов с дивана, шурша мешком с провизией.
Перед тем как выйти на перрон, Потапов задержался у газетного полуавтомата и, размахнувшись, словно здороваясь от души, потянул рукоятку механизма. Из щели выскользнула газета. Бесплатная. Потапов пошарил в кармане пятак и опустил его в монетоприемник. Получилась «операция наоборот». Как хотел, так и получилось. Именно это и радовало.
Настя поджидала Потапова у входа в красный вагон пригородного дизеля. Свободных мест в вагоне — сколько угодно. Расположились у окна, напротив друг друга. Пакет с провизией Настя затолкала в свою оплечную сумку, подвесила ее на крюк. Потапова рассматривала затем с неподдельным интересом. Делала это непринужденно, без опаски, так как глаза директора блуждали: смотрел он куда угодно, только не на нее. А скорей всего — никуда не смотрел. Разве что — в себя.
— Иван Кузьмич, а с вами интересно. В историю можно попасть. Нарушаете… Вы что же, всегда такой отчаянный?
— Сегодня — мой день… — очнулся Потапов.
— День рождения?! Поздравляю. И все равно «нельс-сз-зя-я!»— клоунски, с шипением и свистом выдохнула Настя последнее слово. — Там не посмотрят, какой у вас день. Это даже не воровство, потому что все видели, как вы… И продавец, и все люди вокруг. Все видели, и все почему-то промолчали. Может, узнали вас? Как-никак директор обувной фабрики! Уважаемая в городе личность. Решили, что вы шутите?
— Говорят тебе — нынче День Потапова! Не день рождения — День Прозрения. Каких только дней в стране не отмечают, а самого главного в человеческой жизни дня, когда он о своей душе задумывается, отмечать не принято. А ведь многие именно от нее, от духовной недостаточности, задыхаются и раньше времени заживо помирают. А мне этот денек открылся! Я его со вчерашнего дня почувствовал, денек этот разъединственный. Денек-шанс! Упусти такой — и не заметишь, как что-то в тебе окаменело. Навсегда. То самое…
— Сердце, что ли? А мой денек наступит когда-нибудь, Иван Кузьмич?
— Непременно. Для каждого такой денек в календаре имеется. Помимо всей жизни — еще один денек. Сверхденек. Главное — предугадать его, почуять приближение. Не перепутать с другими деньками. А по части… кражи, Настя, во-первых, это не кража, а жест. Во-вторых, никто меня не узнал. В таком виде, как сейчас, никогда я на людях не появлялся. В городе три фабрики, завод и куча разных директоров помимо меня. В-третьих, синещекая снегурочка торговала спиртным с утра раннего, нарушала постановление. Вот я ее и припугнул. Так что и не кража вовсе, а пресечение безобразия. Меня другое волнует и настораживает: реакция окружающих. Почему они молчат? У меня такое ощущение: если действовать уверенно, с профессиональным спокойствием, отточенно, искусно — никто поперек слова не скажет. Любая творимая подлость сойдет за мастерство, а мастерство — вне подозрений. Так ведь полмира переломать можно, будто стеклянные палочки. Помнишь, Настя, как они послушно потрескивали под колесами? Я понимаю: страшно, страх парализует волю, так кет же — молчат чаще всего не от страха, а от бесстрастия! Отсутствие страсти! Вот болезнь века. А страх, Настя, совсем другое. Мать рассказывала, как безропотно стоят люди перед расстрелом, как старательно роют себе братскую могилу. Что их удерживает тогда от последнего бунта, от последнего рывка к врагу, когда можно еще успеть ударить, укусить, наконец, плюнуть в ненавистные глаза?! Надежда, страх, смирение? В равнодушие у последней черты я не верю. А нами, нашей толпой, Настя, руководит вовсе не страх, а безразличие. Люди культивируют в себе безразличие, как мускулы! — Потапов замолчал, похоже, утомив девчонку, которая сидела в своем уголке молча и, кажется, дремала.
