Сергей Снегов - В полярной ночи
Пласт снега, лежавшего на земле, становился все тоньше. А через некоторое время — никто не уловил, когда это случилось, — цвет тундры неожиданно изменился. Она была уже не серо-зеленой, не белой, блистающей яркими, разноцветными огнями, а глубоко, всеобъемлюще красной. Она вся сверкала и переливалась этим одним цветом во всех его оттенках, от рыже-оранжевого до темно-вишневого. Все было красное — холмы, куски ровной земли, растения, покрывавшие землю, даже вода озерков блистала отражением красного сияния. И это красное сияние простиралось в обе стороны от дороги, до самого горизонта, — его непрерывность, густота, яркость казались неправдоподобными.
Во время минутной остановки поезда на перегоне — машинист накапливал пар — Непомнящий соскочил с платформы, отбежал в сторону, наклонился к земле и, торжествуя, вернулся обратно. В руке у него был измятый стебель какого-то низкорослого растения, крепкого, как канат, и похожего на канат своей гибкостью и сплетением многочисленных волокон. Все в нем было пламенно-красного цвета — тонкие, узкие листья, ветки, стебель, даже плотные, жилистые корни. Растение передавали из рук в руки, осматривали, мяли, складывали, снова выпрямляли.
— У нас таких не бывает, — с осуждением сказал Турчин, недоверчиво осматривая растение.
Непомнящий, тыкая руками в красный простор, воскликнул голосом ярмарочного зазывалы:
— Фантастичность Арктики как обыденная реальность! Мир из неведомой планеты, перенесенный на землю! Типичный марсианский пейзаж среднего пошиба! Сейчас появятся сами марсиане с хоботами вместо носов и щупальцами вместо рук. Будьте готовы к борьбе миров!
А Седюк повернулся к Варе и дружески ей улыбнулся.
— У нас тоже леса осенью пламенеют, — сказал он. — Но эта заполярная щедрость превосходит все, что я видел прежде. Нет, знаете, мне даже нравится. Посмотрите на эту пылающую равнину — правда, красиво?
Девушка задумчиво ответила, оглядывая тундру:
— Может быть, это и красиво. Но меня пугает все, даже эта красота. Меня страшит полярная зима. Она ведь совсем близко.
Седюк сдвинул брови, сжал губы, — он словно думал о чем-то, что не сразу складывалось в отчетливую мысль. И слова его были медленны, он словно сам с собою рассуждал вслух:
— Люди здесь живут — пусть в чумах из оленьих шкур. А нас ждут квартиры — возможно, неблагоустроенные, но все-таки со стенами, полами и крышами. Меня пугает другое. Вы видели разгрузку? Снабжение этого строительства, как видно, организовано из рук вон плохо. Меня смущает… нет, больше — меня бесит мысль, что едем мы, может быть, напрасно и в то самое время, когда стране, фронту нужен каждый человек, каждая пара рук, мы будем сидеть у печурок и сводить мелкие соседские счеты за неимением других дел. Вы понимаете? Что, если всем нам нечего будет делать? Это только предположение. Но одно такое предположение приводит меня в бешенство.
Варя с сочувствием слушала Седюка. Ей казалось, что она понимает характер этого человека: он терзается, думает только об одном, все свои поступки, все дела других людей рассматривает в свете этой одной думы. Она, казалось, слышала его гневные невысказанные слова: «Ну вот, страна твоя в смертельной опасности, а ты? Ты на передовой? Нет, ты скитаешься по эвакуациям, отлеживаешься в теплушках, месяцы мирно спишь на полустанках — те самые месяцы, что, может быть, решают судьбу твоей родины…»
Варе захотелось сказать что-нибудь такое, что могло бы сразу его утешить. Она возразила:
— Но ведь это строительство, куда мы едем, оно очень важное.
— Да, важное, — ответил он с горечью. — В военное время все важно. Привезти дрова из леса на станцию — тоже важное задание. «Все для фронта!» — вы можете прочитать это на каждой стене. Нет, это меня не устраивает. Если тот тип, Зарубин, прав и ничего нет, я не лягу в полярную зимовку.
— А что вы можете сделать? — спросила она тихо.
— Уйду, — сказал он жестко, и снова лицо его стало злым и непреклонным. Он теперь смотрел на Варю грозно и насмешливо, словно она была тем самым человеком, что мешал ему уйти и заняться нужным делом. — И пусть меня не пугают ни партвзысканиями, ни пургой, ни полярной темнотой. Уеду на оленях, на собаках, уйду на лыжах, но бездельничать здесь не буду.
Паровоз снова остановился. Платформы, набегая одна на другую, грохотали буферами. Люди толкались, хватались за борта, чтобы не упасть. Машинист слез с паровоза и шел, всматриваясь в лица. Увидев Седюка, он заторопился к нему.
— Что случилось? — спросил Седюк, наклоняясь через борт.
— Путь провалился, — сокрушенно сказал машинист. — Дорога временная, шили на скорую нитку, рельсы клали не на насыпь, а просто на мерзлоту, а она подтаяла. У нас тут в каждом рейсе то в одном, то в другом месте проваливается. Сделай одолжение, друг, организуй ребят, у меня и лопаты и кирки есть, даже деревянные носилки, — в дороге это постоянно требуется. Если навалимся все разом, минут за пятнадцать восстановим.
— Пойдем взглянем.
Седюк спрыгнул на землю. Метрах в тридцати от паровоза на месте насыпи образовалось небольшое болото, и над ним, прямо в воздухе, висели рельсы с прикрепленными к ним шпалами, образуя своеобразный виадук метров в восемь длиной.
— Придется подбивать грунт под шпалы, — сказал Седюк. — Твоя черепаха здесь действительно не пройдет.
— Вот и я так думаю. Когда мы грузы везем, мы с помощниками сами управляемся, только у нас это часа два берет.
Когда Седюк возвратился к платформе, она уже была пуста. Пассажиры соскочили на землю и прохаживались вдоль пути, разминая затекшие доги. Седюк отобрал десять мужчин, казавшихся более крепкими.
У запасливого машиниста, очевидно не в первый раз «организующего» пассажиров, нашлось пять лопат, три кирки, две пары деревянных носилок. Почему-то остановка в пути вместо досады вызвала общее веселье, и все работали охотно и дружно. Особенно отличался Жуков. Он с такой силой и умением орудовал лопатой, что наполнял землею носилки в два раза быстрее, чем любой другой. Подносчиками у него были Козюрин и Редько. Седюк с Турчиным работали на насыпи. Турчин нагружал носилки, потом относил их с Седюком. Движения его были четки и скупы. Рядом с Жуковым копал землю Непомнящий, и то ли у него сил было совсем мало, то ли не хватало сноровки и привычки к труду, но он чаще прибегал к кирке, чем к лопате. Даже разрыхлив грунт киркой, он набирал на лопату совсем немного земли.
— Тяжелая штука мерзлота, — сказал он, словно оправдываясь, хотя копали они не мерзлоту, а верхний, подтаявший слой.
Козюрин посмотрел на него, потом на Жукова, и на лице у него выразилось уважение.
— Хорошо работаете лопатой, товарищ! — сказал он Жукову. — Прямо без кирки — это даже удивительно.
— Руки к лопате привычные, — ответил Жуков, весело подмигивая Козюрину. — С детства работал на себя, потом чужой дядя командовал — набил руки.
Турчин посмотрел на него и насмешливо улыбнулся.
— Десять минут так проработать можно, а через час сил не останется, — сказал он Седюку с профессиональным презрением мастера. — Показуха, а не дело. Видишь, одной силой берет.
Минут через двадцать насыпь была готова, и все разошлись по своим местам.
Видимо, чтобы наверстать потерянное время, машинист шел на самой большой скорости — платформы дребезжали сильнее, чем раньше, чаще сталкивались буферами, люди хватались за борта и друг за друга, чтобы удержаться. Но долго идти на этой скорости не пришлось. На горизонте, среди красных холмов, затмевая своим блеском лужицы многочисленных озер, появилось сияние большой воды, вода стала расти и превратилась в широкое, длинное озеро. На берегу озера стояли водокачка, деревянная платформа, заваленная углем, и станционный домик — на стене его было выведено мелом крупными буквами: «Станция Медвежья». Навстречу поезду вышел одноглазый, весь заросший серо-черной бородой дежурный.
— Далеко до Ленинска? — крикнули ему с платформы.
— Километров тридцать пять. Часа за четыре доедете, — ответил дежурный. — Паровоз подзаправится водой, пропустим встречный, и пойдете прямиком. Ночью выспитесь в поселке.
Встречный поезд появился минут через пятнадцать. Он состоял из восьми платформ, груженных каменным углем. На многих платформах, прямо на угле, сидели люди с мешками и чемоданами.
— Как в Ленинске? Идет строительство? — спросил одного из них Седюк.
— Какое, к черту, строительство! — ответил тот сердито, спрыгивая на землю. — Ничего нет, а ты — строительство! До будущей навигации, кроме как клопов давить, другого дела не остается. Жрать вволю не дают, одежды нет, а зима катит!
Варя с печалью смотрела на сразу помрачневшего Седюка. Она сказала:
— Не принимайте его слов близко к сердцу. Что он может знать? Просто недовольный.
