Михаил Зощенко - Том 2. Нервные люди
Так и сделал. Подыскал дефективного человека и продал ему дочку за тридцать червонцев.
Газета «Ленинградская правда» пишет:
В Спасском уезде родители продали в жены за 300 рублей свою 16-летнюю дочь. Девушка была продана без ее ведома.
Очень торговались. Сам папаша в три ручья плакал.
— Ты, говорит, погляди, какая девка-то продается! Свободная, равноправная девка! Не жук нагадил. Прибавь немного.
На трехстах ударили по рукам.
Одним словом, дешево купил жених.
Однако, как говорится, дешево покупают, да домой не носят. Так и тут.
Сельсовет, обсудив этот вопрос совместно с ячейкой комсомола и женщинами-делегатками, взял девушку под свою защиту и аннулировал родительскую «сделку». Над родителями и женихом был устроен показательный суд.
Отдал ли дефективный папаша жениху назад деньги — покрыто мраком неизвестности. Ничего про это газета не говорит.
Да нас это и не интересует. Нас интересует: а какая, к примеру, цена на девку в других губерниях?
He знаем. Вот насчет Псковской губернии знаем. Там девок не продают, а за них приплачивают. Смотря по достатку.
Сделка называется приданым.
А на наш ничтожный взгляд — хрен редьки не слаще.
Точка зрения
Со станции Лески повез меня Егорка Глазов. Разговорились.
— Ну как, — спросил я Егорку, — народ-то у вас в уезде сознательный?
— Народ-то? — сказал Егорка. — Народ-то сознательный. Чего ему делается?
— Ну а бабы как?
— Бабы-то? Да бабы тоже сознательные. Чего им делается?
— И много их, баб-то сознательных?
— Да хватает, — сказал Егорка. — Хотя ежели начисто говорить, то не горазд много. Глаза не разбегаются. Маловато вообще. Одна вот тут была в уезде… Да и та неизвестно как… может, кончится.
— Чего же с ней?
— Да так, — неопределенно сказал Егорка. — Супруг у ней дюже бешеный. Клопов, Василий Иваныч. Трепач, одним словом. Чуть что, в морду поленом лезет. Дерется.
— Ну а она что, молчит?
— Катерина-то? Зачем молчит? Она отвечает: «Это, говорит, вредно. Вы, говорит, Василий Иванович, полегче поленьями махайте. Эпоха, говорит, не такая».
— Так она бы в совет пошла…
— Что ж совет? Ходила в совет. Там говорят: это хорошо, бабочка, что ты пришла. Женский вопрос — это, говорят, теперича три кита нашей жизни. Разводись, милая, с этим с твоим скобарем, и вся недолга… Ну а она не хочет. Погожу, говорит, маленько. Потому — неохота, говорит, разводиться… После терпела, терпела — ив город поехала. И привозит пилюлю. И одну сама принимает, а другую ему подсыпает. Она подсыпает, а он на нее наседает, дерется. Не действует ему пилюля. Стала она по две пилюли подсыпать и по две принимать. Ни в какую — дерется. А то враз шесть приняла и свалилась. И лежит плошкой. До чего ее жалко! Главное, одна бабочка на уезд сознательная и та, может, кончится.
— Ну а другие бабы, — спросил я, — неужели еще темней?
— Другие еще темней, — сказал Егорка. — Другие совсем малосознательные… Одна, это, после драки в суд подала на мужа. Мужика к ногтю. Штраф на него. Пять целковых — не дерись, мол, бродяга… Ну а теперича баба плачет, горюет. Платить-то ей чем? Дура такая несознательная… А другая тоже в развод пошла. Мужик-то рад, время зимнее, а она голодует. Дура такая темная…
— Плохо, — сказал я.
— Конечно, дело плохо, — подтвердил Егорка. — Мужики-то у нас все наскрозь знают, все-то понимают, что к чему и почему, ну а бабы маленько, действительно, отстают в развитии.
— Плохо, — сказал я и посмотрел на Егоркину спину.
А спина была худая, рваная. И желтая вата торчала кусками.
Ошибочка
Сегодня день-то у нас какой? Среда, кажись. Ну да, среда. А это в понедельник было. В понедельник народ у нас чуть со смеху не подох. Потому смешно уж очень. Ошибка вышла.
Главное, что народ-то у нас на фабрике весь грамотный. Любого человека разбуди, скажем, ночью и заставь его фамилию свою написать — напишет.
Потому тройка у нас была выделена очень отчаянная. В три месяца ликвидировала всю грамотность. Конечно, остались некоторые не очень способные. Путали свои фамилии. Гусев, например, путал. То «сы» не там выпишет, то росчерк не в том месте пустит, то букву «гы» позабудет. Ну, а остальные справлялись.
И вот при таком-то общем уровне такой, представьте, ничтожный случай.
Главное, кассир Еремей Миронович случайно заметил. В субботу, скажем, получка, а в понедельник кассир ведомость проверяет — просчета нет ли. И чикает он на счетах и вдруг видит в ведомости крестик. Кругом подписи, а тут в графе — крестик.
«Как крестик? — думает кассир. — Почему крестик?»
Отчего это крестик, раз грамотность подчистую ликвидирована и все подписывать могут?
Поглядел кассир, видит — супротив фамилии Хлебников этот крестик.
Кассир бухгалтеру — крестик, дескать. Бухгалтер секретарю. Секретарь дальше.
Разговоры пошли по мастерским: вот так тройка! За такое, дескать, время грамотность не могли ликвидировать.
Предзавком бежит в кассу. Ведомость велит подать. Тройка тут же, вокруг кассы колбасится. Глядят. Да, видят — крестик супротив Хлебникова.
— Какой это Хлебников? — спрашивают. — Отчего это Хлебников не ликвидирован? Отчего это все грамотные и просвещенные, а один Хлебников пропадает в темноте и в пропасти? И как это можно? И чего тройка глядела и каким местом думала?
А тройка стоит тут же и плечами жмет. Вызвали Хлебникова. А он квалифицированный токарь. Идет неохотно. Спрашивают его:
— Грамотный?
— Грамотный, — говорит.
— Можешь, — спрашивают, — фамилию подписывать?
— Могу, — говорит. — Три, говорит, месяца ликвидировали.
Предзавком руками разводит. Тройка плечами жмет. А кассир ведомость подает.
Дали ведомость Хлебникову. Спрашивают:
— Кто подписывал крестик?
Глядел, глядел Хлебников.
— Да, — говорит, — почерк мой. Я писал крестик. Пьяный был дюже. Не мог фамилию вывести.
Тут смех вокруг поднялся.
Тройку все поздравляют — не подкачали, дескать.
Хлебникову руку жмут.
— Ну, — говорят, — как гора с плеч. А мы-то думали, что ты, Хлебников, по сие время, как слепой, бродишь в темноте и в пропасти…
А за вторую половину месяца, при всей своей грамотности, Хлебников снова спьяна вывел крестик. Но этому никто уж не удивлялся. Потому — привыкли. И знали, что человек грамотный.
Засыпались
Станция Тимохино. Минуты две стоит поезд на этой станции. Ерундовая вообще станция. Вроде полустанок. А глядите, какие там дела творятся. На ткацкой фабрике.
Стала пропадать там пряжа.
Месяц пропадает. И два пропадает. И год пропадает. И пять лет пропадает… Наконец, на шестой год рабочие взбеленились.
— Что ж это, — говорят, — пряжа пропадает, а мы глазами мигаем и собрание не собираем. Надо бы собрание собрать: выяснить — как, чего и почему.
Собрались. Начали.
Все кроют последними словами воров. И этак их, и так, и перетак.
По очереди каждый гражданин выходит к помосту и кроет. Старший мастер Кадушкин едва не прослезился.
— Братцы! — говорит. — Пора по зубам стукнуть мошенников. До каких пор будем терпеть и страдать?!
После старшего мастера вышел ткач Егоров, Василий Иванович.
— Братцы, — говорит, — не время выносить резолюции. Иначе как экстренными мерами и высшим наказанием не проймешь разбойников. Пора сплотиться и соединиться. Потому — такая чудная пряжа пропадает — жалко же. Была бы дрянь пряжа — разве плакали бы?! А то такая пряжа, что носки я три года не снимая ношу — и ни дырочки.
Тут с места встает старший мастер Кадушкин.
— Ха! — говорит, — носки. Носок, говорит, вроде как сапогом защищен. Чего ему делается! Я вот, говорит, свитер, с этой пряжи два года ношу, и все он как новенький. А ты, чудак, с носком лезешь.
Тут еще один ткач встает с места.
— Свитер, — говорит, — это тоже не разговор, товарищи. Свитер, говорит, это вроде как костюм. Чего ему делается. Я, говорит, перчатки шесть лет ношу, и хоть бы хны. И еще десять лет носить буду, если их не сопрут. А сопрут, так вор, бродяга наносится… И дети, говорит, все у меня перчатки носят с этой пряжи. И родственники. И не нахвалятся.
Тут начали с места подтверждать, дескать, пряжа, действительно, выдающаяся, к чему спорить. И не лучше ли, за-место спора, перейти к делу и выискать способ переловить мошенников.
Были приняты энергичные меры: дежурства, засады и обыски. Однако воров не нашли.
И только на днях автор прочел в газете, что семь человек с этой фабрики все-таки засыпались. Среди засыпавшихся были все знакомые имена: старший мастер Кадушкин, Василий Иванович Егоров и другие.
А приговорили их… Тьфу, черт! Мне-то что — к чему их приговорили? Недоставало адрес ихний еще сообщить. Тьфу, черт, а ведь сообщил — станция Тимохино.
