Николай Сухов - Донская повесть. Наташина жалость [Повести]
Пахари, хлеща быков кнутами, подъехали к стану. Андрей выхватывал из ярем занозы, а Филипп торопливо мастерил защиту — накидывал на арбу шерстяную полсть. Но дождь после первых капель утих, и туча серым пятном расплылась по небу; над полями разостлался розоватый сумрак.
Филипп вылез из-под арбы. Там, где в облачной зыби опустилось солнце, меркла заря. За далеким бугром висела чуть приметная радуга. Филипп посмотрел на нее и сказал:
— Дождя не будет. Зря лишь в панику ударились. Он стащил с арбы таганок, дрова и начал разжигать костер. Сидя на корточках, ломал палки, подкладывал под котел. Пламя вспыхнуло, и сгущавшийся мрак хлынул от костра. Андрей ползал на коленях у плуга, оттачивал терпугом лемех. Сквозь визжанье стали Филипп услышал песню. Приподнялся. На стану Арчаковых чуть колебалось пламя. Когда оно вспыхивало, в красном свете вырисовывалась женская фигура. Тихие звуки песни и угасающее пламя костра были подобны друг другу: они то ярко и как-то одновременно вспыхивали на минуту, то угасали. «Варвара поет», — догадался Филипп и насторожился, ловя слова песни:
Звездочки небесные,Полно вам сиять.Дни мои прошедшиеМне не вспоминать.
Голос чистый, грудной, нежный и сочный. Филипп завороженно стоял, устремленный к стану Арчаковых. Варвара пела не очень громко, и Филипп старался не проронить ни звука. Давно уж он не слышал этого знакомого волнующего голоса. Когда-то Варвара была мастерицей водить хороводы. Бывало, в теплые апрельские вечера — с бугра только что отзвенят вешние потоки — молодежь со всего хутора сбегалась к одинокому над речкой амбару — место ребячьих игрищ. Всю ночь напролет, пока из-за садов не глянет строгая, что вдовий глаз, зарница, буйными разгулами, песнями ребята разгоняли сонную одурь, пугали ворчливых спросонок старух, заставляя их невпопад креститься в темень и шептать полузабытые молитвы. В этих шумных игрищах Варвара всегда была зачинщицей.
Но о чем, о каком прошедшем она тоскует? Не о том ли, которое так ярко стоит в памяти Филиппа? И забудется ли оно когда-нибудь?
…Они сидели на крутом берегу. Над головой шептались листья ветвистого тополя. Луна рассеивала на реке искристую рябь. В воде качались их слитые тени. Они только что бросили играть в мяч. Жаркая и возбужденная Варвара, тяжело дыша, привалилась к его плечу. Он положил неумелую руку на ее шею. «Ведь мы последний вечер с тобой вместе, — прижимаясь к ней, сказал он, — завтра мне в полк». Она вздрогнула, повернула к нему свое испуганное лицо. Глаза ее часто заморгали, и в них показались слезы. Молча она потянулась к нему робкими губами, а он, сильный и порывистый, крепко, как мог, обнимал ее… Но это было давно. Так давно, будто был только сон.
А может быть, и не то совсем. Может быть, Варвара никогда о том и не вспоминает. Ведь девичья память, говорят, что июньская ночь, — коротка, а душа что осенние сумерки. Может быть, совсем иное бередит ее сердце. И Филипп поморщился.
— Ты что делаешь, — подбежав к нему, крикнул Андрей, — ведь ты кашу сжег!
— У, черт… Как же скоро. — Филипп отвернулся от Андрея и заглянул в котел. Воды в нем уже не было, и от краев отставали черные, поджаренные плиты пшена. — Ну ничего. Клади больше масла, исправится.
— Испра-авится. Эх, ты! — улыбаясь, передразнил Андрей. — А еще урядник. Какой же из тебя к шуту урядник, каши не умеешь сварить. — Он сбросил с таганка котел, раскинул на подстилку зипун и полез на арбу за кислым молоком.
Ночью Филипп должен стеречь быков. Так они условились с Андреем: по очереди. Прошлой ночью стерег Андрей. Пока ужинали, стало совсем темно. По зипуну прыгали кузнечики, ползали букашки, попадали в миску, в котел, в ложки. Филипп, хмуря брови, мотал ложкой, недовольно бурчал.
— Ох, ты и брезгливый, посмотрю я, — чавкая, скалил зубы Андрей. — Ну, чего ты плескаешь, скажи? Божья тварь, не чья-нибудь. Навар будет жирнее. Иной кузнечик слаще рыбьего хрящика: хруп-хруп! Вкусно!
— Ну и лопай божью тварь, хрупай. — Филипп стряхнул с колен крошки и поднялся. — Пойду к быкам, а то их не видать что-то.
— Иди. А я поем и спать завалюсь. Отдохнувшие быки убрели далеко. Филипп нагнал их, когда они спускались в прудовую балку, к воде. Поить их было рано, и Филипп забежал к ним наперед. Быки подняли рога, обиженно посопели и вновь уткнулись в зелень. Ноги у Филиппа гудели от устали, и он присел в старой борозде. Обрывки мыслей сплетались в пестрые узоры. Филипп, напрягаясь, старался поймать хоть одну из них, но они, покружась в голове, бесследно исчезали, или вместо одной вдруг появлялась другая. То вспоминались фронтовые будни, отравленные пороховым дымом и непримиримой злобой к начальству; то хуторские новости, заботы по хозяйству и неожиданный приезд агитатора; то с неотразимой яркостью вставал перед глазами образ Варвары. Мысли о Варваре были самыми противоречивыми и навязчивыми.
Из темноты послышался шорох шагов, и Филипп приник к земле, всмотрелся. К нему подходили чьи-то быки. В отдалении вспыхнула спичка и выхватила из мрака знакомое лицо.
— Шагай сюда, Семен! — радуясь встрече, позвал Филипп. — Пускай быки вместе ходят.
Филипп уважал этого простоватого рослого парня — давнишнего батрака Арчаковых. И Семен в долгу у него не оставался: встречался с ним всегда с большой охотой. Он хоть и молчаливо, но явно разделял настроения Филиппа, и тот старался сделать из него своего человека. О встречах с Филиппом Семен никогда не говорил ни старому, ни молодому Арчаковым — ни хозяину, ни Василию: знал, что Филиппа они терпеть не могут.
— Это ты, Филипп?
— Я, иди покурим.
Шаркая чириками и разбрасывая искры, Семен подошел, прилег подле Филиппа.
— Спать хочется, — признался он и громко зевнул, — ныне мой атаман не дал мне отдохнуть, проклятущий.
Филипп вспомнил про сегодняшнюю драку и обозлился:
— Твоему атаману давно бы пора башку свернуть. Топтун чертов! Ты что ж его не проводил с быками? Пусть бы малость поразмялся. Взял бы свою насеку, она тут как раз под стать — быков заворачивать.
— Проводишь его… Он до дождя еще смотал удочки, улытнул в хутор.
— В хутор?! — почти крикнул Филипп и притворно зевнул. — Ну и пес с ним, радости не много! — Чмокая губами, прикурил от Семеновой цигарки, перевел разговор — А, поди, Семен, надоело тебе батрачить-то, а? Надоело, говоришь? Да-а, завидного мало. Ну ничего. Вот прогоним всяких атаманов, полегче будет, ничего… Чудно как-то получается. Слыхал, что оратор говорил: везде уж советская власть, а у нас все атаманы. Автономию, вишь, казачью хотят установить. Сами с усами. А какая там к черту казачья: офицерская да атаманская. Ну ладно. Придет время — и атаманов возьмут за жабры. Возьмут ведь, а? Как ты думаешь? Мы подсобим, правда?
Семен сосредоточенно докуривал цигарку, молчал. Он всегда внимательно слушал Филиппа, хотя про себя и не совсем верил в то, о чем он говорит. Забитый и неграмотный, живя в семье Арчаковых, он вечно слышал разговоры о том, что на казаков никто не посмеет идти, ведь иноземные государства — союзники — стоят за них. Да и сами казаки утрут нос кому потребуется. Семен сказал об этом Филиппу.
— Ты, Семен, слушай их только, они наговорят! Им бы хотелось, чтобы было так, да так не будет. И насека пойдет в печь на растопку, и белые погоны слетят с плеч. Немало их посодрали.
Семен поплевал на окурок, встал. Быков уже не было слышно. В направлении к балке чуть заметно мелькали пятна. Над прудом, перебивая друг друга, хрипло кричали чибисы.
— Быки пить ушли, пойдем, — и Семен потянулся за чистиком.
— Пойдем.
Шли они не спеша, спотыкаясь в старых бороздах. Филипп все время отставал. Мысль о том, что Варвара на стану одна, наполняла его безотчетным волнением. За прудом изредка посверкивала молния, чуть внятно погукивал гром, а над головою в небе ярко расцветали созвездия. Филипп вспотел в зипуне и расстегнул его. Шагая, он напряженно ворошил мысли, подыскивал предлог, чтобы оставить при быках Семена одного, и никак не находил. Наконец спросил глуховато:
— Ты, Семен, побудешь… один? Мне бы надо… Я приду через часок.
— Ну что ж, — согласился Семен, — мне не привыкать, я всегда один, — и, не оборачиваясь, убыстрил шаг.
Он, конечно, догадался, куда это «надо» Филиппу. Давно уж он заметил, что между ним и Варварой что-то есть, но затевать об этом разговор он стеснялся. А Филипп тоже никогда не спрашивал у него о Варваре. А если бы он спросил, Семен мог бы кое о чем рассказать; рассказать о том, что было известно, пожалуй, только ему одному.
…В прошлом году, летом, в хутор на каникулы приезжал сын гуртоправа Веремеева — молодой курчавый семинарист. По какому-то делу он зашел к атаману Арчакову и увидел Варвару. Через короткое время нашлось новое дело. В доме Арчаковых Веремеев больше не появлялся. Зато, к удивлению Семена, ему вскоре пришлось встретить его уже вместе с Варварой в другом месте. Как-то в воскресенье он собирался ехать в поле за просом. Пошел в сад за ветками — оплести арбу. Лазил по саду, искал. Вдруг неподалеку от себя услышал приглушенный в кустах говор. Бесшумно раздвинул терновник, насторожился. Под густой черемухой, раскинув ноги в зеркальных гамбургских ботинках, лежал семинарист Веремеев. Курчавая голова его уютно покоилась на коленях Варвары. Засматривая в его чуть открытые глаза, она одной рукой разгребала черные вьющиеся волосы, другой — гладила плечо. Из-за фуражки выглядывала недопитая бутылка вина с опрокинутым на горлышко стаканом. Он, полусонный, неразборчиво что-то бурчал ей, а она, довольная и счастливая, сияла улыбкой. Завистливыми глазами несколько минут Семен смотрел на них, потом опустил ветки и неслышно отошел.
