Виктор Московкин - Потомок седьмой тысячи
— Не горюй, Сергей Сергеич. — Федор хлопнул приунывшего Дента по плечу. — Все образуется… Сейчас с тобой споем песенку, глядишь, и время быстрей пойдет. Как раз и поварешки пригодятся. Дай-ка. Ты, поди, хорошо песни поешь?
— Жена поет.
— Жену вспомнил. — Федор приладил поварешки в руке, ударил по колену. В пустой камере раздалась оглушающая дробь — сам удивился, как это громко получилось. — Раз жену вспомнил — припекло, значит. Будешь знать, какие у нас порядки. Подтягивай полегоньку:
Эй, да течет речка по песку…Эй! Эй!Она течет, протекает…Эй! Эй!Она течет, протекает,К нам товары доставляет…К нам! К нам!
Напевая, Федор постукивал в такт поварешками. В дверях заскрежетал ключ, просунулось усатое лицо Бабкина. Полицейский изумленно смотрел на Федора, не зная, прикрикнуть или промолчать… Сказал только:
— Ишь, разгулялся. Не на ярмарке.
— Твое какое дело, — огрызнулся Федор.
Бабкин захлопнул дверь. Дент сидел все так же нахохлившись. В сыром промерзшем помещении был адский холод. Он начинал зябнуть. Дивился на Федора: в суконном коротком пальтишке, на ногах разбитые валенки — как терпит? Напевает, еле раздвигая посиневшие губы.
— Ты чего, аль песня не нравится? Наша фабричная, не побрезгуй.
Дент отрицательно покачал головой — не до песен. Вспомнил, что же такое натворил, что его так грубо втолкнули в этот промерзший мешок.
— Очень скоро я сделаюсь льдом, — уныло сказал он Крутову.
— Тщедушная ты душа… — начал было Федор. И не договорил. В дверях снова заскрежетал ключ. В камеру косолапо шагнул Цыбакин и сразу потемнел лицом. Густые брови пошли на излом.
— Бабкин! — упавшим голосом произнес, — ты кого привел?
В голосе его было столько недоумения, что служитель, выглядывавший из-за плеча начальника, вместо ответа вытянул руки по швам.
— Идиот! — рявкнул пристав, подался к англичанину, скороговоркой заговорил: — Мистер Дент… Не могу объяснить вам… Ради бога… Надеюсь вы недолго…
— У вас тут очень плохо. — Дент презрительно оглядел пристава, забрал у Федора поварешки и вышел из камеры. Цыбакин снова забежал вперед.
— Мистер Дент, надеюсь, не придаст значения случившемуся? Ради всего на свете. Я накажу виновных. — Оглянулся на помертвевшего Бабкина, процедил: — На пять суток в карцер, скотина! Ради всех святых, мистер…
Федор, видя, что тут не до него, шагнул из камеры. В тепле дышалось легче. Ждал, когда можно будет проскользнуть незамеченным к двери. Пристав будто чутьем понял его намерение, не оглядываясь, буркнул Бабкину:
— Запри!
Полицейский поспешно бросился закрывать дверь.
Федор успел крикнуть:
— Господин пристав, а я когда? Чего держите понапрасну? — Цыбакин досадливо поморщился. Захлопнулась тяжелая дверь, Федор опять остался один в полутемной заиндевевшей камере…
Посылать городовых в трактир ловить Модеста Петровича пристав больше не решился. Хватит с него и случая с Дентом.
Дело о Крутове было передано на рассмотрение жандармскому управлению. Там вдруг докопались, что года три назад он был замечен среди бунтовщиков, громивших фабричный продовольственный лабаз. Тогда ничего не сделали — бунтовали сотни рабочих, всех не пересажаешь, — теперь появилась возможность дать исчерпывающую характеристику: смутьян, читает запрещенные книжки, направленные на низвержение государственного строя.
Крутова, как государственного преступника, отправили в Коровницкую тюрьму.
5
Старики говорили: «Такого лета видеть не приходилось».
Как-то разом сошел снег, и уже с мая наступила жара. Собирались тучи, глухо гремело, и хоть бы дождинка — снова нещадно палило солнце. Поблекла, стала колкой трава на открытых местах. Вода в Которосли убыла настолько, что даже выше плотины просвечивало рыжее глинистое дно. Слободка задыхалась в пыли.
В конце июня со стороны Ростова потянуло гарью: загорелись Савинские торфяные болота. Дым расползся на десятки верст. Солнце заволокло, оно висело над головой в оранжевом ореоле. По утрам не искрились золотом купола городских церквей, едва проглядывали верхние этажи фабрики.
В большущем каменном здании на Ильинской площади открылось экстренное заседание думы. Битых три часа прели гласные в душном зале и приговорили запечатать печи во всех домах до тех пор, пока не спадет жара. В перерыве толпились у буфета, обсуждали во всех подробностях нелепую гибель купца первой гильдии Крохоняткина. Возле Семибратова провалился он вместе с лошадью и бричкой в раскаленную торфяную яму. Таких ям, скрытых земляной коркой и незаметных для глаза, было великое множество.
Выгорали в округе целые деревни. В городе тоже, как ни осторожничали, начались пожары. Едва потушили пожар на постоялом дворе Градусова, вспыхнул, как спичка, и сгорел дотла ренсковый погреб Негушина на Зеленцовской улице. Ополоумевший, разорившийся хозяин ходил по пепелищу с ломом и с ожесточением дробил спекшиеся с золой и головнями слитки бутылочного стекла. Рвал волосы, выл к удовольствию ребятни, крутившейся рядом.
Священник Предтеченской церкви Павел Успенский служил третий по счету молебен — дождя не было.
В фабричной слободке появился странник — с непокрытой головой, босой и с посохом. Посох на удивленье: обложен серебром чеканной работы, верхняя часть оканчивается крестом, низ вроде копья. За странником ходили толпы, слушали, что говорит:
— Святое обнаружилось письмо. Писано золотыми буквами самим Христом. И вещается в нем: «Повелеваю вам, чтобы дни воскресные вы почитали как на святое дело, так и на служенье божье. Храмы умножали бы. А не будете исполнять, начну карать вас градом, ветром и огнем и сделаю меж вами кровопролитие».
Вздыхали, кивая, верили: «То правда, грехов много, бога забываем, страха не чувствуем». Намедни учащиеся духовной семинарии разделились на две группы. Одна поднялась в архиерейскую будку в Спасском монастыре, другая — на колокольню церкви Иоанна Златоуста, что в Коровниках. Перекликались через реку Которосль на разные голоса. Враз пели духовные псалмы, а потом, промыв глотки захваченным наверх вином, вспомнили лихого атамана, выплывавшего в свое время из-за острова на стрежень. Из Коровников со Златоуста несется мощно: «…Свадьбу новую справляет, сам веселый и хмельной», а в архиерейской будке подхватывают:
Эх, чайничекС крышечкой,КрышечкаС шишечкой,ШишечкаС дырочкой,Из дырочки —Ой да пар валит!
Весь город собрался слушать подгулявших семинаристов, пока монастырские служки не стащили их и не заперли в глухой келье.
Странник разгуливал несколько дней, бренчал кружкой, зовя жертвовать на новый храм. Жертвовали не очень охотно. Храмов для мастеровых хватало: вокруг слободки — Петропавловский, Предтеченский, Федоровский, за Которослью через луг — Николы Мокрого, да к тому же церквушка близ фабрики, на Меленках.
Странник, устав призывать, сердился, размахивал сверкающим посохом, упрекал:
— Опомнитесь! Идет за грехи ваши страшная болезнь. Косит и правых и виноватых.
Он пропал так же незаметно, как и появился. Но вскоре о нем вспомнили — накликал беду, антихрист. С нижней Волги занесло холеру.
Ткач Тит Калинин перед концом смены присел на подоконник, прислонился к косяку, будто бы отдохнуть, да так и остался. Смотритель было штраф — принял за пьяного. Но, подошедши, увидел вывороченные белки глаз, ввалившиеся щеки, скрюченные пальцы, — в ужасе побежал в контору.
То в одном, то в другом отделении появлялись холерные. Мертвецкая при фабричной больнице переполнилась трупами.
А жара все не спадала. В прядильном отделении термометр показывал сорок пять градусов. Работали в исподнем, мальчики не успевали разносить по этажам воду. Хоть и был приказ пить только кипяченую, но пили всякую — где ее напасешься, кипяченой-то.
Фабричные врачи сбились с ног и ничего не могли поделать. Теснота в каморках — где уж тут спастись от грязи, от заразы. На стенах были вывешены наставления, как уберечь себя от холеры. Наставления разные: грибов и огурцов не есть, чай пить с лимоном, живот обертывать фланелью.
Так кончался страшный для фабричных 1893 год. Вдвое разрослось Донское кладбище возле Забелиц.
В один из дней почувствовала себя плохо Анна Крутова. С трудом ловила нитки для присучки, двоились веретена в глазах. Пошатнуло, прислонилась к колонне и испугалась. Не за себя: не дай бог что случится — пропадет Артемка. Федору, осужденному на полтора года, еще сидеть и сидеть.
Марфуша Оладейникова, работавшая неподалеку, заметила неладное. Усадила Анну на ящик, дала попить. Потом сбегала к старшему табельщику Егорычеву:
