Галина Николаева - Битва в пути
Он взглянул исподлобья на полнеющего, красивого человека с барственной осанкой. Тот поспешно встал.
— Есть металл с Магнитки…
— Бы о чем? — Вальган помолчал. Человек стоял переминаясь. — Вы о фондах? О документах? Или о реальном металле?
— О фондах.
— Где вам нужен металл — в рудниках или в цехах?
Вальган все смотрел исподлобья, смотрел не отрываясь в лицо отвечающего. Под этим взглядом полнеющий человек с вельможным поворотом породистой головы выпрямлялся и вытягивался и наконец сказал жалобно:
— Позвоните сами на Магнитку, Семен Петрович.
— Мне Магнитка не подчиняется. Мне подчиняетесь вы! — ледяным тоном ответил Вальган. — Так будьте любезны обеспечить металл не позднее двадцать третьего!
— Невозможно ж, Семен Петрович! Железная же дорога… Вагоны… Если вы поможете…
— Помочь?.. Ну, так я вам помогу! — Вальган поднял голову и бросил в лицо начальника снабжения: — Я вам приказываю это сделать!
И начальник снабжения, по-военному повернувшись, пошел к двери. Лицо его выражало смесь противоположных чувств — недоумения и решительности, покорности и сопротивления.
Когда он вышел, наступило короткое молчание.
— А как там с нашим гибридом? — осторожно улыбаясь, спросил Уханов.
Бахирев понял, что на заводе «гибридом» называют трактор новой марки. Над ним работал научно-исследовательский институт в контакте с «ведущим» тракторным заводом. Здешние инженеры внесли целый ряд конструктивных изменений, и «гибридный» трактор недавно запустили в производство на трех крупнейших тракторных заводах.
— Что ж с гибридом? — Вальган понимающе улыбнулся и весело встряхнул смоляными волнистыми волосами. — С гибридом все идет так, как надо… Комитет по Сталинским премиям предварительно уже утвердил… Вот видите, что получается, Борис Ильич, когда становишься на почву реальных задач, — обратился он к главному конструктору, видимо, заключая этой фразой какие-то давние разногласия.
Главный конструктор торопливо закивал головой. Он сидел в кресле, безвольно опустив на колени вялые руки. Лицо его с выпуклым лбом и крупными, густо затененными ресницами глазами было бы красиво, если бы не стертая линия тонкого рта и не странная, не то робкая, не то виноватая, улыбка. Так же странен показался Бахиреву и его тоскливо бегающий взгляд.
Бахирев невольно вспомнил взгляд обезьяны в клетке Московского зоопарка, куда он водил Рыжика. Обезьяна как будто все время и боялась чего-то, и непрестанно искала выхода из клетки, и таилась от посторонних.
Похожее — и печальное и фальшивящее, и ищущее выхода — выражение таилось в глубине темных глаз главного конструктора.
— Видите, Борис Ильич, что получается, когда талант и знание работают на главном направлении… — упрямо продолжал Вальган, а конструктор в ответ быстро кивал головой и нервно шевелил костлявыми пальцами.
Закончив разговор, Вальган отпустил инженеров и подозвал Уханова.
— Сориентируйте Дмитрия Алексеевича.
— У нас с девяти рапорт, — сказал Уханов Бахиреву. — Хотите пойти? Сразу войдете в курс всех трудностей.
… Заводской двор говорил словами плакатов, карикатур, лозунгов, таблиц. У начала главной аллеи стояли стенды.
Уханов ввел Дмитрия в сборочный цех, оглянулся и сказал с гордостью:
— Два года назад реконструирован!
Застекленный, как оранжерея, цех был высок и светел. В синеве за сплошными стеклами по-весеннему сияло солнце. Из глубины цеха медлительно и неуклонно текла широкая лента главного конвейера. Течение ее казалось таким же заданным из века, как течение большой реки. Залитый солнечным светом, конвейер двигался, притягивая и подчиняя себе всех и все, — к нему на кран-балках неторопливо подплывали детали, подкатывали юркие автокарки, над ним взвивались гибкие шланги и тросы, к нему прильнули хлопотливые люди. Гудели моторы, урчали гайковерты, свистели бормашинки, лишь люди работали беззвучно и безмолвно. Слов не было слышно в разноголосице металла, да люди и не нуждались в словах — так слаженны, согласованны были их действия. Что бы ни творилось там, за стенами, но здесь, в цехе, под оранжерейным покровом стекла, властвовало покойное движение конвейера, оно все превращало в строгий и стройный поток; даже солнечный свет покорно скользил вслед за конвейером по лоснящимся от масла рельсам и плитам.
Бахирев на миг невольно задержался у конвейера и расправил плечи, как невольно задерживаются, расправляя плечи, на берегу просторной и спокойной реки.
— Хорош, хорош цех… Ничего не скажешь. Хорошо! — щурясь от солнца и улыбаясь, говорил он.
Из средины сборочного они свернули в боковой проход.
Подсобные помещения не реконструировались, были низки и невзрачны.
Единственное узенькое, сдвинутое куда-то в угол окно в кабинете начальника цеха упиралось в соседнюю стену. В маленькой комнате было сумрачно. Люди в старых спецовках и несвежих сорочках, с привычно усталыми лицами вяло переговаривались, шелестели суточными сводками, жадно курили. Очевидно, многие пришли на рапорт с ночной смены, глаза их под красноватыми веками светились знакомым Бахиреву лихорадочным блеском бессонной и деятельной ночи.
«Кухня…» — подумал Бахирев. Здесь собрались те, кто вчера обеспечил подачу на праздничный стол — на большой конвейер. Начальником сборки оказался Рославлев, тот инженер, который запомнился Бахиреву мрачным лицом и бровями-щетками. Он усадил Уханова за свой стол и представил собравшимся Бахирева.
Появление нового главного инженера встретили сдержанно, два-три любопытных взгляда оторвались от сводок и быстро скользнули по его лицу.
Уханов, казавшийся здесь особенно свежим и элегантным, начал своим вибрирующим голосом;
— Подача деталей на россыпь и на конвейер в плане. Вчера, по итоговым данным, сработали хорошо.
По бодро-оживленному тону Уханова и по особому блеску его глаз Дмитрий узнавал в нем то свое состояние, когда он привычно ладно и споро делал любимое дело. Очевидно, сама процедура рапорта доставляла Уханову удовольствие.
— Начальник цеха сборки, ваши претензии!
— Хорошо сработали! — лениво поднявшись, недружелюбно усмехнулся Рославлев. — Конвейер жмет из последнего… В закромах пусто… По многим деталям нулевые позиции…
— Втулочка! — долетел откуда-то из-за спин, из сумрака низкой комнаты тихий и стонущий голос.
— Ну да! — гулко отозвался Рославлев. — Втулки нет! Дожили! Втулка конвейеру угрожает!.. Половина тракторов идет недоукомплектованными на конец конвейера. Два последних трактора сняли без фар.
— Почему без фар? — насторожился Уханов.
— Нет пальца кронштейна! Программу завода в палец загоняем! Пальцы и втулки решают судьбу конвейера!.. Гильзу моторный гонит бракованную…
— Почему бракованная?
— Потому что привыкли в моторном работать не плюс — минус микрон, а плюс — минус лапоть! — прогудел Рославлев. Собрав в складки лоб, он с усилием приподнял тяжелые белые брови, и из-под зубных щеток выглянули на свет два неожиданно ясных и даже наивных глаза. — Должна же у моторного и чугунолитейного, помимо всего прочего, быть еще и совесть!
Закончив мрачную речь этим исторгнутым из глубины души воззванием к совести, Рославлев сел.
— Что у вас с гильзами, моторный цех? — обратился Уханов к молоденькому, кареглазому, тоненькому, как девушка, инженеру. — И опять ты пришел, Сагуров? — упрекнул он. — Начальник цеха в кабинете отсиживается, заместителей посылает? Что там у вас с гильзами?
Кареглазый поднялся с гибкостью разогнувшейся лозы и заговорил быстро, громко, негодующе:
— Что с гильзой! Что с гильзой?! Спросите у чугунщиков, что у них там с гильзой! То давали нам с отбелом, то совсем не дают! Да что там гильза! Блока нет! Вот до чего дожили! — Он повернулся к маленькому, худому и черному от копоти человеку и ожесточенно накинулся на него: — Дайте вы мне по крайней мере блок! Блок будет — остальное я из вас выколочу! А блоков нет — ничего нет.
И снова в мгновенной тишине раздался стон, летящий откуда-то из дымного сумрака:
— Втулка! Втулочка!.. Надо же ее выбивать!
— Да, втулочка! — досадливо подхватил молодой инженер. — Хоть бы уж она на деталь-то была похожа! Втулочка на рапорте выплывает!
— Как бы она еще и на парткоме не выплыла! — угрожающе пророкотал Рославлев.
Инженеры говорили горячо, но за горячностью чувствовался не избыток энергии, а нервозность и утомление.
За кажущейся плавностью конвейера раскрывалась для Бахирева лихорадочная и с перебоями пульсация завода. Да, здесь была кухня со своей грязью и копотью, с тысячами мелочных забот и недоделок и с большими заботами заводского коллектива.
Бахирев не был новичком и отлично знал, чего стоит заводу величественный ход большого конвейера. Но с первых слов он почувствовал и чрезмерную контрастность отдельных участков завода и чрезмерную лихорадочность рапорта. Предчувствие опасности заставляло Бахирева слышать в каждой фразе скрытый сигнал тревоги.
