Алексей Бондин - Рассказы
И вот раз апрельским ясным утром мы возвращались с ним с охоты. Солнце уже выплыло над гривой соснового бора, снимая с деревьев и с широких полян упавший за ночь иней.
Перед нами расстилалась широкая просека. Она скатывалась в долину и открывала для глаза неизмеримую даль — лес, горы. Мы шли молча, полной грудью вдыхая свежесть.
Михаил Иваныч вдруг торопливо сунул руку за пазуху, пощупал там что-то и тревожно спросил меня:
— Билет на право охоты у тебя есть?
— Есть.
— То-то.
— А что? — спросил я, не зная, почему вдруг пришла ему эта мысль о билете.
— Видишь?..— показал он вдаль.
У подножия горы стоял всадник.
— Ванька Смолин, лесообъездчик, кого-то караулит. Он в прошлом году меня оштрафовал, пес, и оштрафовал-то зря. Я пошел ружье пристрелять, недалеко в ложок, а он тут как тут. Билета я не взял. Думаю, для чего он на пристрелку. А он: «Давай, и только», записал меня, хотел еще ружье отобрать, да нет... «Протокол составляй, говорю, а ружейко я тебе не отдам...» Ну, потом к земскому начальнику меня, на суд. Присудили платить двадцать пять целковых... Ни за что... Припомню я эту четвертную. Подожди, посмотрим, чего он высматривает? Наверно, начальству своему глухарей ищет. Чортов прислужник...
Мы присели.
— В этом болоте они есть,— продолжал тихо Михаил Иваныч, зорко всматриваясь в болото, что залегло меж гор.
Ждать долго не пришлось, с болота снялся глухарь и улетел.
— Пойдем!
Мы подошли к Смолину. Увидев нас, он нехотя улыбнулся и спросил:
— А билетики у вас есть, господа честные?
Мы показали свои билеты.
— Что, глухарей смотришь? — спросил Михаил Иваныч.— Один в болоте есть... Видел — снялся? Никто его, верно, сегодня не потревожил.
— Не видал,— хитро улыбаясь, ответил Смолин.
— Ну, не ври, не хитри... Знаю я тебя давно.
До трактовой дороги мы дошли вместе, затем Смолин пришпорил коня и уехал.
— Иди, докладывай, чорт черномазый,— сердито проговорил Михаил Иваныч, провожая взглядом Смолина.
Под вечер этого дня мы сидели с Михаилом Иванычем под окном его квартиры. Видим — в легковой двуколке проехал Смолин. С ним рядом сидел упитанный, щеголеватый земский начальник, одетый по-охотничьему. Из двуколки выставились черные стволы дорогого центрального ружья.
Михаил Иваныч ткнул меня локтем в бок и тихо проговорил:
— Повез... Туда, к болоту, не иначе,— и, подумав, решительно добавил, стукнув кулаком по колену:— Не дам!.. Не дам и не дам. Вот помяни меня, что не дам этим паразитам убить глухаря.
Он торопливо поднялся и пошел к соседу.
— Пойду у Алешки Абрамцева лошадь возьму.
Через полчаса Михаил Иваныч верхом на бойком гнедке, с ружьем за плечами, крупной рысью уехал.
Утром другого дня я вышел во двор. Ворота распахнулись, вошел Михаил Иваныч. Он шел горделивой походкой и улыбался. За плечами его висел большой глухарь.
Михаил Иваныч повернулся ко мне спиной, чтобы показать птицу, и проговорил:
— Видал? Вот он, хы!.. С носом они остались.
Я удивился, а он, улыбаясь, начал рассказывать:
— Приехал я к этому болоту, уже смеркаться стало. Смотрю, у избушки, знаешь, у той, что на бугре, костер горит. Я, значит, слез со своего коня, привязал его к избушке, тут, у Теплой горы, и пошел туда. Подошел близехонько к ним. Смотрю — Ванька Смолин чайник кипятит, а земский начальник растянулся на ковре, пузо свое гладит. Ванька перед ним мелким бесом рассыпается: «Иннокентий Григорич, Иннокентий Григорич». А тот, как боров, хрюкает, выпил, должно быть... А Ванька: «Вы спите, Иннокентий Григорич? До глухаря недалеко»... Ладно, думаю, я вам покажу глухаря... Тихонько пришел к своему коню. В избушке на нарах сена полно, задал коню сена, говорю: «Ешь, родимый». А сам в избушку. И чуть не проспал. Только к кромке болота подошел, слышу, и они идут. А глухарь токует в середине. Они с той стороны, а я с этой подхожу. Э, думаю, нет, убить не удастся, сгоню! И вот не могу его разглядеть, ночь-то уж больно- темная была. Он на ели играет. Они все ближе подходят. Танцую я возле елки, а не вижу. И они вот уж близко... Смотрю, у самой вершины глухарь по ветке прогуливается. «А-а, думаю, вот где ты!» Нацелился, а глухарь на этот раз перестал играть. Пощелкивает, насторожился. Я думаю, что мне?.. И бабахнул. Глухарь шасть, на землю упал. Я подскочил, схватил глухаря и был таков. А там кричат: «Кто стреляет? Билет есть у вас?». «Есть», — крикнул я, а сам из болота выбрался, к своему коню, сел на него и дуй не стой. Хы!.. Остались... с билетами со своими.
Вечером мне Михаил Иваныч сообщил:
— Приехали домой оба сердитые... Приходи глухаря
есть. Женка из него пельмени стряпает.
***Я любил Михаила Иваныча Савельева. Из года в год мы бывали с ним вместе на охоте. Борода его уже начинала седеть, но он попрежнему был бодрый, веселый, несмотря на то, что много пережил, особенно за годы гражданской войны.
Раз мы пошли с ним на глухариный ток. Он бодро шел и уверенно рассказывал:
— По-моему, никто не знает того места, куда мы идем. Место такое... И не подумаешь, что глухари есть, а они есть. Избушка хорошая там, а сена на нары в избушку я еще зимой -натаскал, когда за белкой охотился... Печка железная... Все честь честью, ночевка что надо.
Но когда мы стали подходить к этому месту, он вдруг остановился.
— Э!.. Стой-ка,—сказал он, зорко всматриваясь вдаль.
— Что?
— В избушке кто-то есть. Смотри.
У опушки соснового леса стояла небольшая хижина, а из трубы ее жиденькими кудрями выходил синеватый дымок.
— Кто бы это мог быть?..— озабоченно проговорил Михаил Иваныч. Шаг его замедлился, стал мягким, неслышным.— Наших глухарей пришли стрелять? Ну, этот номер не пройдет им...
Я не знал, что хочет предпринять мой товарищ. Из избушки доносился тихий говор мужских голосов.
— Мир на стану,—дружелюбно сказал Михаил Иваныч, залезая в избушку через низкие дверцы.
— Милости просим,— отозвался мужской голос.
В избушке на нарах сидели два молодых, незнакомых нам охотника и пили чай.
— Приятного аппетиту,— сказал я, стаскивая свой ягдташ и ружье.
— Спасибо, с нами кушать жареную водичку,— весело отозвался молодой белокурый парень.
Разделись. В избушке было тепло, сухо. Весело потрескивали дрова в печке.
— Ну как, охотнички, глухари-то есть здесь? — спросил Михаил Иваныч.
— А кто их знает? — ответил широкоплечий, чернобровый смугляк.— В первый раз пришли сюда и не знаем, какой толк будет?.. Вася вон говорит, что есть, а мне не верится. Место какое-то неподходящее, чтобы глухарям быть. Завтра уже на утре узнаем.
Вечерело. Михаил Иваныч зажег огарок свечки. Напились чаю, я растянулся на нарах. Пахло душистым сеном. Было приятно отдыхать после дальнего перехода. Тихо гудело в железной трубе печки; сквозь гул было слышно, как в лесу птичий хор допевал свои вечерние песни. Михаил Иваныч вдруг стал собираться и спросил меня:
— А ты разве не пойдешь?
— Куда?
— Посмотреть. Пойдем, солнышко-то садится уж.
Мне идти не хотелось, но я оделся, и мы вышли.
Солнце уже спряталось за гору. Перед нами посреди крупного леса расстилалась широкая поляна, поросшая мелким редким кустарником.
— Послушаем,— тихо сказал Михаил Иваныч. Он пробирался мокрой болотиной, перескакивая с кочки на кочку.-— Глухари токуют всегда недалеко от того места, где летом бывают молодые выводки. А -выводкам нужно питье. Они гнездятся возле вот таких логов, а здесь ишь какой богатый лог, а там бор, ягода — кормежка.
Между кочек бойкими потоками струилась вода. Перешли ложбинку и поднялись на угор. Присели на упавшее дерево.
Михаил Иваныч снял шапку-ушанку и сунул ее за пазуху.
— Сиди и не возись, слушай,— сказал он, доставая кисет с табаком.
Над вершинами леса пролетел вдали вальдшнеп. Солнце уже село. Бархатистым посвистом перекликались черные дрозды, а в вершинах старой березы ласково щебетал щегол.
— Музыка,— задумчиво сказал Михаил Иваныч, тряхнув головой.-— Я вот, когда бываю весной в лесу и слушаю все это,— отдыхаю. Будто вот я один на земле сижу, и все это поет для меня. И вот хочется стих сложить, песню такую же красивую, как эти птичьи песни, и — запеть, вместе с птицами, с лесом. Один раз, знаешь, вот также сижу, слушаю и вдруг заплакал. Честное слово. Не от горя заревел, что горе! Горе теперь ушло от нас. Жить-то стало хорошо, вольготно... Старое неохота вспоминать... А вот заплакал от какой-то непонятной радости. Я и сам не знаю в ту пору, о чем плачу, слезы вот так и сыплются. Слушаю эту музыку, задыхаюсь и плачу тихонько так, боязливо... Знаю, что в лесу один я, а думаю, что кто-то подсматривает и хохочет — ишь, дескать, старый хрыч над чем-то нюни распустил... В другой раз иду также вечером. Тихо в лесу. И вот охота крикнуть, да так крикнуть, что есть духу. И крикнул. Эхо отдалось, словно рассыпалось, далеко, будто в разных концах вот такие же Михайлы, как я, идут, откликаются. А по дороге лесообъ-ездчик едет. «С кем,—говорит,—Иваныч, идешь, кого кричишь?» Мне так в эту пору неловко стало. Дураком сам себе представился... Бывают вот в жизни такие минуты... Стой-ка,— вдруг насторожился Михаил Иваныч и сказал шопотом:— Один есть. Слышал?
