Ирина Велембовская - Немцы
— Бери пилу. Остальные отойдите подальше, — она махнула рукой в сторону.
Немец согнул длинную спину, чуть-чуть высунул язык и принялся дергать за ручку пилы.
— Ровней пили, не дергай! — строго сказала Тамара. — Гут надо зеген. Ферштеен?
— Гут, — буркнул немец и снова согнулся. Мерзлое дерево сопротивлялось, пила звенела и гнулась. Тамара вынула из-за пояса топор и стала подрубать. Вновь поднялся снежный вихрь и закружилась серебристая пыль. Тамара подозвала Штребля.
— Умеете пилить? — спросила она его по-немецки и немного покраснела за свое произношение.
— Яволь, фройлейн. Я столяр.
Снова зазвенела пила. Пилили очень долго. Слабый скрип внутри дерева означал, что ель уже сдается и скоро рухнет вниз. Скрип этот усиливался и перешел в стон, а затем ель начала медленно крениться, задевая ветками соседние деревья и снова поднимая снежную метель.
— Ахтунг! — крикнул Штребль.
Раздался сильный треск, свист рассекаемого воздуха, и ель с печальным гулом упала на землю, поломав своей тяжестью молодые елочки и пихты. Обнажился пень, светло-розовый, просторный, как обеденный стол, накрытый скатертью.
Штребль старался унять дрожь в коленях и с трудом разогнул затекшую спину.
— С непривычки-то тяжело, — улыбнулась Тамара. — Гут арбайтен, камарад!
Она достала спички. Вскоре запылал огромный костер. Гигантские ветки с воем корчились на огне. От каждой подброшенной в костер еловой лапы взвивался целый фейерверк искр. Скоро огромный, очищенный от ветвей ствол угрюмо лежал в снегу, а вся былая краса дерева превратилась в груду пепла и тлеющих углей, над которыми немцы грели озябшие руки.
— Ну что, поняли, как работать? — спросила Тамара.
— Я, юнге фройлейн, — ответило несколько голосов.
— Ну, глядите дальше.
Вместе с плечистым Раннером она отпилила первую чурку. Поставив чурку на попа, она тяжелым колуном разбила ее на плахи. Мерзлое дерево разлеталось, как стекло.
— Вот и все. Расходитесь подальше друг от друга и начинайте.
Тамара развела всех по лесу. Застучали топоры. Раздвигая ветки, на поляну вышла Татьяна Герасимовна.
— Ну, как дела? Двигаетесь помаленьку? А прогадала ты, Томка, что взяла этих франтов: вон у Власа да у Колесника те немцы, что в узких штанах, им рта разинуть не дали, взяли топоры и давай жарить, как заправские лесорубы. Их и учить нечего. И бабы в красных юбках пилят так, что любо! Один долговязый мне и говорит: в Румынии дома тоже в лесу работал.
— И этих обучим, — не совсем уверенно сказала Тамара.
Но вечером из лесосеки она возвращалась печальная. Понуро брели за ней и усталые немцы. Первый день не обещал ничего хорошего: только очень немногие — плотники и столяры — умели держать в руках пилу и топор. Остальные чувствовали себя совершенно беспомощно. Люди эти никогда даже не видели, как рубится лес, не умели разжигать костры, метались, суетились, вязли в снегу, мешали друг другу, рискуя быть задавленными деревом. «Можно подумать, вчера только на свет родились, — сердито думала Тамара. — Как они норму-то будут выполнять?» Но все же ее отчасти утешало то, что большинство немцев обнаружили явное желание работать. Поэтому, когда у лагеря их встретили комбат и Лаптев, на вопрос: — Как дела? Небось, весь лес вырубили? — Тамара, тряхнув головой, ответила весело: — Не вырубили, но вырубим!
5
Поздно вечером Тамара сидела за немецким словарем. Подперев усталую голову кулаком, борясь с дремотой, она твердила:
— Дрова… дас хольц, сучья… ди эсте… ди эсте.
— Томка, будет тебе язык-то ломать! — прикрикнул Василий Петрович. — Ложись, квартиранта разбудишь!
— Сейчас… Сжигать… фербреннен. И что я, дура, в школе не учила! Как бы годилось! Топор… ди акст…
Вообще-то в школе она училась хорошо, и немецкий ей давался легко, поэтому она себя им не очень-то и утруждала. Стоило ей день-другой позаниматься перед экзаменом, и немецкие слова сами собой начинали крутиться на языке.
Утром Тамара поднялась с трудом. Забрала хлеб и пошла.
— Томочка, ты бы не оставалась одна с солдатами-то, — шепнула ей вслед бабка, все еще никак не понявшая, что эти немцы вовсе не солдаты.
Девушка только весело махнула рукой и убежала.
— Сегодня мы не должны лицом в грязь ударить, — объясняла она, как умела, идущим за нею немцам. — Сам комбат с офицерами в лес приедет. Вы поменьше суетитесь и не орите без толку. Работать попробуйте по трое. Легче будет. Цвей ман и ей-не фрау. Понятно?
Штребль и Бер взяли к себе в бригаду рослую немку Розу Воден. Штребль видел, как она вчера первой из женщин сбросила пальто и работала в одном свитере.
Лес был настолько строен и красив, что рубить его было жалко. Когда Тамара отдала распоряжение о сплошной рубке, послышался удивленный шепот.
— Такие прелестные елочки! — с чувством сказал Бер на ухо Штреблю. — Из них выросли бы роскошные деревья.
Тем не менее немцы взялись за дело. То тут, то там раздавались возгласы «Ахтунг!», потом стук упавшего дерева. Когда часа через два Тамара стала обходить делянки, то увидела, что у большинства уже навалено много леса и пылают яркие костры.
Штребль выбрал удачное место — на опушке. Деревья падали на чистую снежную поляну. Бер, пыхтя и сопя, пилил вместе с краснощекой Розой Боден, засучившей рукава по локоть. Штребль тоже работал без куртки.
Тамара подошла ближе и улыбнулась: этот голубоглазый, вихрастый парень так тщательно очищал ствол ели от сучьев, как будто готовил его не на дрова, а собирался дом строить. Она хотела взять у него топор, но отпрянула, увидев, что все топорище заляпано кровью.
— Что это? — испуганно спросила она. Штребль протянул ей руку. От указательного пальца до запястья розовел кровоточащий шрам.
— Благодаря этой небольшой ране меня демобилизовали из армии, — по-немецки произнес он. — Мне не больно, фройлейн. Рубец совсем старый.
Тамара вытащила из сумки кусок бинта.
— Завяжите, — сказала она строго. — Как вас зовут?
— Рудольф Штребль, прекрасная фройлейн. Номер сто двадцать восемь.
— Шёне юнге фройлейн! — подбежала к ним запыхавшаяся Роза Боден. — Вы так добры к нам! Мы не ожидали, что русские так к нам отнесутся.
— Не понимаю я, — ответила Тамара, явно недовольная появлением немки, что не ускользнуло от внимательных глаз Штребля.
Потом Тамара побывала еще в нескольких бригадах. В большинстве случаев дело тормозили женщины: они поминутно отдыхали, переговаривались, предавались воспоминаниям, некоторые плакали. Мужчины же не решались их подгонять.
— Это что же у вас за заседание? — строго спросила Тамара, увидев, как три немки сидят на поваленном дереве и беседуют, а двое мужчин изо всех сил пилят толстую березу.
— Фрау на Романия нет работать, фройлейн, — с трудом переводя дух, сказал длинный, тощий немец.
— Это я уже слыхала! — разозлилась Тамара. — А мы, русские, значит, можем? Норму кто за них будет выполнять? Кто норма махен?
Немцы пытались ей что-то объяснить, потом стали ссориться между собой. Тамаре надоела их перебранка:
— Давайте работайте! — скомандовала она и пошла дальше.
Немцы же продолжали ссориться.
— Надо убрать женщин! — кричал Раннер. — В конце концов, я не желаю из-за них в карцере сидеть! Я не лошадь, чтобы работать за всех!
— Раннер, ты что, взбесился? — визжала Магда.
— Что там взбесился! Раз от вас нет никакого толку, убирайтесь! Пускай хауптман посадит вас себе на шею. А мы будем работать вдвоем.
— Но не могу же я бросить жену? — жалобно произнес Шереш, преданными глазами глядя на свою Юлию. — Вы какой-то безжалостный, Раннер…
— Он просто идиот, — вставила Магда.
— Неужели вам не стыдно, Раннер? — кокетливо повела плечом маленькая Мэди.
— Пилите же, Шереш, … вас побери! — зарычал Раннер, хватаясь за ручку пилы. — Посмотрим, что вы вечером запоете!
Последняя бригада — отставной обер-лейтенант Отто Бернард, кондуктор спальных вагонов Фридрих Клосс и рыжий музыкант Антон Штемлер — привела Тамару в полное отчаяние. Единственная сваленная ими за весь день тонкая береза с изгрызенным комлем лежала глубоко в снегу. По обе стороны топтались отставной обер-лейтенант и кондуктор спальных вагонов. Первый — небольшого роста, тонкий в талии, как оса, сухой старикашка с рачьими, выпуклыми глазами и в пенсне на остром синем носу; второй — длинный, элегантно одетый, с глупейшей улыбкой на бледном, вытянутом лице. Они не пилили, а царапали пилой по дереву. Один отпиленный ими за все время березовый кругляш рыжий музыкант пытался расколоть на две части. Он ставил его стоймя, но, как только взмахивал топором, кругляш падал в снег, и немец начинал его выгребать из снега длинными покрасневшими пальцами.
