Наталья Парыгина - Вдова
Даша подумала: что, если б и он приехал на лошади из колхоза. Нет, не приедет. Далеко. И от мысли о Василии сделалось на минуту холодно и больно на сердце, словно кто острой льдинкой провел. Учительница из себя видная и с образованием, красивыми словами его заворожит, у образованных слова-то сыплются, как зерно из продранного мешка.
Поздно. Поздно теперь.
Перед обедом выбежала Даша на улицу и опять увидала эти колхозные сани.
Они шли цепочкой, как утром, так что голова каждой лошади покачивалась над задком передних саней. Только цепочка теперь была замкнута и казалась на заснеженном снегу огромным, чуть-чуть примятым с боков движущимся кольцом. Самое удивительное, что лошади ни на минуту не останавливались возле котлована, шли и шли, и Даша недоумевала, когда же землекопы успевают нагружать сани землей.
Дул резкий и холодный мартовский ветер, и Даша озябла. Она бегом кинулась со своим пустым ведром в столовую, в жаркую кухню с огромной, докрасна раскаленной плитой. Маруська велела ей резать хлеб.
— Сейчас, — сказала Даша.
А сама схватила с гвоздика тужурку, надела и выскочила из кухни.
Она не знала, зачем ей вдруг понадобилось идти к новому котловану, через который двигался сейчас лошадиный конвейер. Точно кто позвал, точно за руку ее туда потянули.
Даша подошла к самому краю котлована. Еще вчера здесь было ровное место, только деревянные колышки торчали из снега, а теперь глубокий прямоугольник с ровными черно-желтыми стенками протянулся в земле. Это здесь ночью гремели взрывы. Узкие края котлована были скошены, по ним въезжали и выезжали лошади. Живая цепь двигалась, не останавливаясь, а по обе стороны цепи стояли землекопы и лопатами кидали землю в тот короб, какой оказывался напротив. Каждый землекоп кидал на подводу всего по одной или по две лопаты земли, но когда подвода доходила до конца котлована, она оказывалась нагруженной доверху.
Как раз напротив Даши орудовал лопатой Наум Нечаев. Согнувшись пополам, он все равно выглядел длинноногим и длинноруким. Сдвинув на затылок старую облезлую шапку с торчащими в стороны наушниками, в сером шарфе и в телогрейке, Наум мерно взмахивал лопатой, и бурые комья покорно падали на подводы. Вот, наконец, Наум распрямился, опираясь на лопату, будто вдруг столб вырос в котловане. Что-то он сказал стоявшей рядом девушке, и девушка тоже выпрямилась. «Ольга Кольцова», — узнала Даша.
Ольга даже в ватной тужурке, перехваченной в талии для тепла мужским ремнем, была стройной и тоненькой. Она слегка закинула назад голову в мальчишеской шапке с завязочками и улыбнулась Науму, а он ей что-то говорил. Два человека стояли рядом, две лопаты почти касались черенками. Так минута прошла или две, а потом разом склонились опять Ольга и Наум, и разом врезались отполированные лезвия лопат в земляную насыпь.
Науму по силам была такая работа. А Ольга вся напружинилась, подымая лопату, работала торопливо, но не сноровисто, и все старалась побольше, сколько уместится, захватывать земли и одновременно с Наумом опрокидывать лопату над коробом. Даша видела, как ей тяжело. Стоя на краю котлована с пустыми руками, Даша словно бы чувствовала тяжесть Ольгиной лопаты.
— Дашка! — послышалось сзади.
Она оглянулась и увидала подавальщицу из столовки.
— Куда ты ушла? Маруська ругается...
В обед Маруська велела Даше встать с ложками. Была в столовой такая легкая работа — выдавать и собирать ложки. Становишься у дверей и каждому входящему даешь чистую ложку. А кто выходит — проследи, чтоб кинул ложку в таз, не унес с собой.
Легкая работа и веселая. Молодой парень редко так просто возьмет ложку да пройдет, больше — с шутками да прибаутками.
— Что ж простую ложку дала? Я привык обедать серебряной.
— Ложка не кошка, и простая рта не оцарапает, — отшучивалась Даша.
Приезжие деревенские мужики проходили степенно, молча, с покрасневшими от ветра лицами, с заиндевевшими усами, с белым снежным налетом на валенках — не брал веник въевшуюся в войлок снежную пыль. У Даши ноги стыли от холода, тянувшего из дверей, ей казалось, что очень давно стоит она с этими ложками, а мимо все идут и идут строители с покрасневшими, обветренными руками.
И вдруг что-то случилось. Даша подала ложку, и человек взял, но не прошел в столовую, а стоял на месте, будто чего-то ждал. Даша видела его черные самодельной катки валенки и старые резиновые калоши поверх этих валенок, и серые полосатые брюки. У правого валенка бок был рыжий — видно, положил его хозяин на горячий припечек, сжег. У Василия вот так же обгорел валенок, как раз перед масленицей. И вдруг увидала Даша гору, с которой катались на санях и коровьих шкурах, и замерзшую Плаву внизу, и ракиты на берегу с белыми, обросшими снегом ветками, и холодный ветер с силой ударил ей в лицо. В один миг представила все Даша, по-прежнему глядя вниз, на черные валенки с этим рыжим пятном.
— Проходи, чего встал! — кричали на Василия.
— Примерз, что ли?,
Его уже обходили и сами, не дожидаясь Даши, брали из таза ложки. И тогда наконец Даша со страхом и неудержимой радостью медленно подняла голову.
— Даша, — тихо сказал он, так тихо, что никто, пожалуй, не услышал, кроме нее.
Он одно только это слово произнес, но глазами сказал Даше больше того. И поняла Даша, что ни на один день не забывал ее Василий, неизвестно, что у них там вышло с учительницей, может, ничего не было, а может, даже женился он на ней с досады на Дашу, но что бы ни было — а Дашу не забыл. Не мог забыть. И не сможет.
Любопытные зеваки окружили их полукольцом. Вон Дора с Аленой стоят, и гармонист Михаил Кочергин, и еще какие-то люди. Совестно сделалось Даше. Она посуровела лицом, сказала Василию:
— Ты иди, поешь. После поговорим.
Он кивнул и медленно прошел в обеденный зал, а сам на ходу оглядывался, будто боялся, что Даша вот-вот исчезнет.
4
Вечером Василий пришел к Даше в гости. Маруська мигом слетала к шинкарке и принесла спирту. Шинкарки в Серебровске самогон не гнали, а торговали краденым спиртом, со спиртзавода. Спиртзавод сейчас расширяли — из спирта, говорили, и будут потом делать каучук. А пока делали водку, и кто умел, наживался при ловком случае.
Вскоре большая сковорода картошки, хлеб — горкой на тарелке, без нормы, две бутылки разведенного спирту, одна — подкрашенная вареньем, стояли в горнице на столе. У Василия сыскался кусок свиного соленого сала. Хозяйку пригласили. Словом — пир.
— Ну, будь здоров на сто годов, Вася, — сказала Маруська, поднимая рюмку.
Надо бы Даше здравицу-то сказать, но Маруська вперед выскочила.
Даша давно не пила. Маруська хоть и подкрасила спирт, но развела крепко. Блаженный туман застилал Даше глаза, она глядела сбоку на сидевшего рядом Василия, слышала его знакомый басовитый голос и едва понимала, о чем он говорит.
...— Продали в Сосновске поросят — тут на площади собрание. Парень ваш, этакий рослый да голосистый, на телегу влез. «Прорыв, кричит, на стройке. Помогайте!» Я было хотел у Хомутова спроситься, не поехать ли, мол. А он сам. «Поезжай», — говорит.
— Кабы не продавал поросят, и с Дашкой не повидался бы, — заметила Маруська.
— Жених, что ли? — хрипловато и неприязненно спросила Ксения.
— Любовь у них, — объяснила Маруська, — давно уж.
— Кто в любви тешится, а кто горе моет, — с горьким вздохом заметила Ксения. — Муж помер. Сынка крохотного скарлатина съела. Возле них живу, тут они оба, на этом кладбище захоронены, рядом лежат.
— Кладбищу — конец, — сказала Маруська. — Вчера в котловане гроб откопали. Придется тебе в другое место кочевать, да и покойникам твоим тоже.
— И мертвым нету покою, — сокрушенно проговорила Ксения. — Что творится, что творится... Как господь терпит...
— Погоди, Ксения, — оборвала ее Маруська. — Дай с земляком наговориться. — И обернулась к Василию: — Ну, как там, в Леоновке? Цветет колхоз?
— Цветет не цветет, а назад повороту не будет, — твердо проговорил Василий.
— А чего, мерещится кому обратный поворот?
— Многим мерещится, — сказал Василий. — Митрохинский племянник Сидорка молотилку облил керосином да поджег.
— Поймали? — спросила Даша.
— Тут же и поймали. Сидорка со связанными руками шел, а все орал: «Ни мне, ни вам пускай не достанется. Ни мне, ни вам...»
— Упрямый-то, — сказала Маруська.
Даша смотрела на Василия, на широкие его плечи, обтянутые сатиновой косовороткой, на волосы его темно-русые, копной павшие на лоб, на большие грубые руки. Одного ей хотелось — остаться с Василием с глазу на глаз.
Умная Маруська все понимала.
— Оставайся, оставайся со своим, дролей, а мы в кино пойдем, — объявила она, глядя на Дашу. — Пойдем, Ксения, в кино? Я билеты покупаю на свои деньги. Гуляю на радостях, что земляка увидела.
