Борис Рахманин - Ворчливая моя совесть
Музей — машина времени, однако здесь все всегда обращено назад. Так поспешим же из тюрьмы на волю, из призрачного Прошлого в Сегодня, прозрачное, как знамя на свету. И после затхлой атмосферы склепа надышимся бензинового гарью, смешавшейся со свежим ароматом наполненных дождем недавним роз. И пирожков горячих наедимся, и на людей прохожих наглядимся. Вот двое… Ба! Какая встреча! Чудо! Тот самый мальчик, белый медвежонок! Уже сменил ушанку бескозыркой, а рядом с ним высокий парень. Руку на плечико мальчишке положил. По-братски. Уж не Пашка Воробьев ли? Мороженым мальчишку угощает, берет билеты, оба входят в зал… Вошли и мы. За нами увязался попутчик, крепко спавший в самолете, владелец нержавеющих зубов.
— Ну что ж, — сказал он, — можно и развлечься… Комедия?
Светильники погасли. И на стене возник как бы мираж. Мы видим город. Взрыв!.. И в тот же миг каналы кверху взмыли облаками, забулькало расплавленное дно. Мертво метро. И здания оплыли, как свечи в раскаленном канделябре. И миллионы замерших теней обведены, как ореолом, вспышкой, на выгнутых мучительно руинах. Вот тень скупца со связкою ключей. Вот тень врача ребенку в рот глядит. А вот солдат, застигнутый врасплох, с безумною надеждой все исправить схватился впопыхах за автомат. А вот двойная тень… Ни дрожь земли, ни рухнувшее небо не прервали их жадных и стеснительных объятий. И снова свет… И люди, с кресел встав, идут, вздыхают, вытирают слезы и на ноги друг другу наступают. А кто-то в опустевшем душном зале, морщинистый, оскалившись, храпит. Да что же это было? Правда? Ложь? Война? Но где? Здесь, на Земле? На Марсе? Минувшее? Сегодняшнее? Или… Кто объяснит? Не тот ли, что проспал весь этот час в своем удобном кресле? Подходим…
— Эй, попутчик! Просыпайтесь! Ответьте нам… Ответьте на вопрос!..
Он вздрогнул, смотрит с ужасом, потом лицо его в морщинах прояснилось, да так, что даже не видать морщин. Он лоб потер:
— Опять приснилось это… — и, засмеявшись, вынул кошелек. Там, в пачке разноцветных ассигнаций, лежала фотография, на ней изображен был в полосатой куртке, среди руин, за проволокой ржавой, морщинистый, худой попутчик наш. — Пришел повеселиться, посмеяться, — сказал он недовольно, пряча фото, — а тут опять одни переживанья, как будто недостаточно хлебнул.
— Чудила! — вдруг со стороны донесся басистый голос Пашки Воробьева. — Хлебнуть хлебнул, да вкуса не запомнил… Ведь это ж для примера, чтоб не спал! А ну как снова повторится?
— Дудки! Теперь я вовсе не такой дурак, не золотые, а стальные вставил! Неужто кто-то и на них польстится? — попутчик в саркастической улыбке ощерил нержавеющую пасть.
Неисправимы спящие! Поспешно, как будто застучал секундомер, на улицу бежим, узнать, проверить… Невольно ждем сверкающего взрыва… Но нет, все тихо. Вот дитя лежит в коляске возле двери магазина. Вот для него уже детсадик строят, и схвачено бетоном основанье уютного дворца, и кран подносит, на фоне незастроенного неба, огромные панели, как пеленки. А вот четыре парня в грубых робах, умело направляя резкий пламень, стальные ветви сваривают в куст. Откидывают головы, прищурясь, любуясь делом рук своих. А с крана торопит загорелый крановщик. Оттуда, с высоты, его не слышно, но видно всем, как шевелятся губы. И утверждается над миром зданье.
— Понятно, — усмехается попутчик, — мне все понятно!
Ну и бог с тобою! А нам не все… О, странный, странный мир! Вдоль рынка, где бананы рядом с брюквой, вдоль обелисков кладбища героев, вдоль поля одинаковых колосьев шагаем, утоляя любопытство, потом заходим утолить и жажду в стеклянный, на бокал похожий дом. Там, за столом, давно от пива мокрым, увидели мы плачущего деда.
— Вы знаете? — сказал он. — Я оттуда, я с иностранной выставки сейчас… Вы знаете, они не лыком шиты! Не хуже нас, пожалуй, мастерят, глазами к морю город воздвигают, спортклассы строят с мягкими стенами, чтоб акробатам локти не сбивать…
— Так почему ж вы плачете?
— Эх, братцы! Да я же там, в стране той, воевал. Они ж побеждены! Мы ж их разбили! — Он вытянул из-под ремня рубаху. На толстом брюхе, в редкой седине мы насчитали пять белесых шрамов. — А Саша не вернулся… — Он заправил в штаны рубаху, стал сморкаться, плача, дыша нам в лица запахом хмельным. — А Саша не вернулся… Я на бруствер мешок с песком втащил перед атакой. Мешок пробило… Сашино лицо песком тем желтым залило…
— Папаша! — послышались внезапно голоса. — А ну, освободи-ка столик! Хватит! — четыре паренька в шершавых робах стояли рядом с кружками в руках.
— А можно посидеть мне с вами, детки? Люблю я вас…
— Проваливай, папаша! Администратор! Выведите деда! Он алкоголик! Мочится под стол! — Они подняли старика со стула и, хохоча, придали направленье…
Неужто это те же пареньки, что вдохновенно так, так ладно строят? Нет, нет, не те… Не может быть! Другие! Насупившись, старик ушел, покинул…
— Эй, молодежь! Того… Нехорошо…
Они смутились, опустили кружки и дерзко:
— Здесь места не покупные. Мы нынче, может, с премией пришли, почти что всей бригадой, чтоб культурно, — они расхохотались, — этот случай отметить, коллективно посидеть и за здоровье пятого пригубить!
— За пятого?
— Ну да! Болеет пятый… Так мы за пятерых, — и рассмеялись, — не только пиво пьем…
— А что еще?
— Работаем! И заработок делим не на четыре, а на пять частей!
— Гм… Молодцы!
— Согласно обязательств! — перемигнулись парни улыбаясь. — Мы всей бригадой учимся заочно! — один добавил вслед нам со смешком.
У двери ждал нас дед. Вздохнул смущенно, кивнул на павильон:
— Не обижайтесь… Мы с Сашкою, бывало, помню, тоже… Не обижайтесь, грянет гром — проснутся…
…Какой нелегкий уговор у нас — представить этот мир чужим, неясным, глаза лишь вопросительно лупить. А сердце несогласно — осерчало, то рассмеется над глупцом сквозь ребра, то гневно обругает наглеца, то, слышно, там, в груди, по-детски плачет… Ладони мы прикладываем, но — раз уговор, так уговор, потерпим. Непониманье наше обернется, быть может, пониманьем, но иным, глубоким и желанным, как дыханье. Не понимаем, но хотим понять и мучиться, до смысла добираясь. Нет, наше удивленье — не игра. Земля для свежих взглядов откровенней. Земля уже приобрела лицо. И нос ее, и рот, и лоб высокий ни с чьими мы не спутаем уже. Нет, мы уже не сможем, как чужого, отца в зеленой старомодной шляпе с холодным любопытством оглядеть. Как мальчик тот, нашедший Воробьева, мы Землю отыскали, разгадали. Неужто люди нам казались прежде такими одинаковыми? Нет! Одни заснули и храпят… Другие… Они вот-вот очнутся ото сна. А третьи зорко бодрствуют и счастья, земного счастья не дадут украсть, земных каналов не дадут разрушить. Не высохнут каналы, не исчезнут, как те, на желтом пепелище Марса, а будут звезды отражать в себе.
Нет, наше удивленье — не забава. Ну как не удивляться дню и ночи, сменяющим друг друга пунктуально? Ну как не удивляться сокровенным мечтам людским — мечтам их вопреки? Ну как не удивляться, посудите? Вот бабка, задыхаясь, пронесла тугую кислородную подушку… Ну как же не дивиться этой вере? Кусая губы, будем удивляться. Займи у нас здоровья, чья-то мать! Вот девочка свою сестренку нянчит, а та к сердечку прижимает куклу… Ну как не удивиться мудрой тяге, извечной, женской, в этих стебельках? Да есть ли удивительнее что-то ума, который хитростью зовется? Вот холостяк, стараясь не обжечься, горячий чайник галстуком берет. А вот в кафе сметливые клиенты берут по две полпорции борща. Ведь это же побольше, посытнее пусть целой, но одной…
— Мне все понятно! — твердит наш нержавеющий попутчик. — Тому, кому несут подушку эту, вся атмосфера мира ни к чему! А холостяк наверняка не холост, он разведен и платит алименты! А девочки — они…
— Уймись, а то!..
И крепко же он спит. Как мертвый, спит он.
— Чудные, — кто-то вслед нам произносит, — их даже этот дурень удивляет, чудные, право… Может быть, оттуда? — один другому по секрету шепчет и пальцем в небо тычет.
— Что ты, что ты?! Да это же свои, ты погляди! Вон у того — костюм чехословацкий, у этого рубашка из Вьетнама, а у того на итальянских туфлях отечественных прочных два шнурка!..
…Отлично! Раскусили нас, узнали. Салфеткой не обмахивают стульев, пуховиков не стелют в номерах. Нет, на Земле не проживешь туристом. И это нам подходит, мы не против. Напротив, мы, как говорится, «за». Со всеми вместе время мы торопим, хоть это нашу старость приближает, пьем терпкое вино, что вяжет губы и языки развязывает нам. Глупцы мы, мудрецы мы, просто — люди. Мы видим мир, каков он есть, порой же — таким, каким хотели б увидать. Мы люди, паспорта у нас в карманах, а в паспортах, по пунктам: кто мы, что мы, где и когда, зачем на свет родились? Поэтому, летя к далеким звездам, нет-нет да и на Землю завернем.
ТОКАРЬ, ПЕКАРЬ И АПТЕКАРЬ
