Александр Борщаговский - Три тополя
Рысцов выслушал Клементьева, недоуменно, протестующе повел плечами, огляделся, наяву ли все это или померещилось, поманил пальцем Воронка и приказал негромко, будто никому другому и не полагалось слышать его, исключительно к службе относящиеся слова: «Развиднеется, гони пацана к чертовой матери! Сорвется ненароком, с нас шкуру спустят. Свидетелей не найдешь, умотают на машине с нашей рыбой».
Ждать рассвета не пришлось.
Вслед за Рысцовым растаяли в призрачно-голубой ночи и шлюзовские; уходили, не прощаясь, быстро, принужденно, как перед черной грозой, когда над Окой кружат тучи и посверкивает, погромыхивает и в смятении прячутся рыбы и люди.
Под плотину подошел голавль, мерный, в полкило каждый, казалось, они жадно ищут в придонных струях одинокие теперь спиннинги Клементьева. Инженер сновал между устоем и Алешей, потом крикнул ему, чтобы тот сам повел голавля к берегу.
Алеша держал спиннинг двумя руками, рыба в тугом потоке казалась ему могучей, огромной, может, побольше первого голавля. Он неосторожно наклонил спиннинг, леска и удильник вытянулись в линию, неостановимо затрещал затвор, и леска вяло провисла, напугав Алешу, но длилось это мгновения, снова дрогнула и напряглась снасть, удильник затрясло еще сильнее. «Выбирай потихоньку!» — крикнул Клементьев, и Алеша стал мерно, потрескивая затвором, наматывать леску, чувствуя, что он и сильная, упрямая рыба двигаются теперь в шаг. Он подвел ее к устою и так рванул из воды, что она пролетела над его головой и, оглушенная ударом о бетон, сошла с тройника.
Еще у них хватало кузнечиков и лягушат, но рядом с Клементьевым лежал смотанный спиннинг и только что вынутый из воды кукан: десяток голавлей — все, кроме первого, которому механик Николай помял жабры, — топырили плавники, слабо вздымали словно потяжелевшие жаберные крышки. Во всем был конец рыбалки; в отрешенном взгляде Клементьева, в собранном спиннинге и поднятом из канала улове.
Снова появилась жена инженера. Она пошла по плотине, не оглядываясь, к пойменному берегу. Клементьев смотрел в ясную, удлиненную лунным светом даль плотины, на мещерское темное заречье, с черно-зеленой зубчатой кромкой леса, с невидимыми, спящими, открытыми только душе человеческой деревнями и селами. Острый глаз Алеши угадывал всю дремлющую в июльской ночи пойму, стадо, сбившееся в загоне, толоку, казавшуюся бестравной, вытоптанной до последнего стебелька, сумеречные липовые рощи поодаль. А Клементьев будто только теперь, в недобром безлюдье, встревоженный уходом жены, вполне ощутил, куда занесла его судьба, как прекрасен мир вокруг, опечалился и глухими часами азарта, и тем, что этой ночью он навсегда распрощался со спасенной им плотиной.
Клементьева скоро вернулась, прошла к поводкам, на которых в темной воде коротали ночь пленники Рысцова, подняла на устой жереха, открыла застежку и сбросила белобрюхую рыбу в реку. «У него и на той стороне были запасы», — сказала она. Только щуку Клементьева не решилась трогать одна, позвала Алешу, и вдвоем они справились с неподатливой стальной застежкой. «Вера! — запоздало встревожился Клементьев. — Он скажет, что мы украли». — «Напишешь ему, извинишься, — язвительно ответила она. — Ничего он не скажет!» — «Он не может думать иначе». — «Ах, какая беда, что он подумает о тебе! Если тебя это тревожит, то вот свидетель: Алеша скажет, что это я отпустила рыбу». — «Ему лучше помолчать, — заметил Клементьев. — Лучше сказать, что я украл, увез; ему здесь жить». — «Вы не крали! — воскликнул мальчик в душевном смятении. — Я щуку отпустил». — «Всю рыбу освободила я: помни это, Алеша». — «Нет, — упрямо сказал он. — Щуку мы вместе. Щуку вместе…» Клементьева облегченно рассмеялась: упорство мальчика пришлось ей по сердцу. «Пусти и своих, Володя, — попросила она. — Живых отпусти!» Клементьев молчал, жена склонилась было к голавлям, но увидела глаза Алеши, полные горького недоумения, обиды за Клементьева, за попранное дело, которым они занимались честно, и отступила. Двух голавлей инженер снял и перевязал их на кукан Алеши.
Домой Алеша собрался короткой дорогой, по крутояру, к спящей деревне, но Клементьев не отпустил его, сказал, что довезут до порога; даже Рысцов не решался прогнать Алешу до рассвета, неужто они хуже Рысцова. «Мне пешком близко, — отказывался Алеша: было неловко, что жена инженера повезет его через деревню к избе, — а машиной в объезд». «Отец кем работает?» — спросил Клементьев уже на ходу, повернувшись к нему с переднего сиденья. «Его на войне убили». — «Ты и не помнишь его?» — «Хорошо помню: мне четвертый год шел». Почему-то всегда ему было важно знать самому и чтобы другие знали, что отца он помнит хорошо. «Ты, оказывается, старый! — удивился Клементьев. — Я думал, лет десять». — «Я в шестой перешел». — «А я, брат, тебя, как пацана, за чиликанами гонял… Чего тебя караульщик не любит?» — «Никого он не любит, одного себя». — «Не бойся ты их, Алеша», — сказала Дементьева. «А я не боюсь: они у плотины, а мы — на реке».
Подъехали к избе на высоком фундаменте, с темными купами яблонь позади, Клементьева развернула машину, свет фар ударил в окна. «Заночуем, Вера? — спросил Клементьев неуверенно. — Прямо в саду. И сеновал, верно, есть». — «Горница чистая, — обрадовался Алеша. — На сеновале одна пыль, мы скотины не держим». — «Поехали!» — Клементьева сидела, устало привалясь к рулю.
Инженер вышел из машины с жестяной коробкой, взял из нее блесну с тройником, и блесны потянулись гроздью в половину коробки. «Тебе, держи!» Алеша молча принял подарок, а Клементьев осторожно вынул из машины одноручный спиннинг и сказал тихо, чтобы не услышала жена: «Без спиннинга и блёсны ни к чему. Бери. Блесны в неделю оборвешь, в реке оставишь, а спиннинг надолго; будешь нас вспоминать». Оба вздрогнули от резкого, как окрик, гудка, и Клементьев распрощался с Алешей.
Далеко на повороте мелькнули красные огоньки и скрылись, затих в ночи гул мотора, Алеша все стоял у калитки с дарами, о которых и мечтать не мог, стоял, пока мать не загремела запорами на крыльце.
Подростком Алеша пристрастился к охоте на щук. Ниже плотины на блесну только и попадались щуки, и то редко, в неделю раз. Шлюзовские рыбаки, издали поглядывая на парня (потом отпускного студента, а еще позже — здешнего учителя Алексея Капустина), часами мотавшего и мотавшего на катушку леску, бредущего домой с пустым спиннингом и сухим, топырившим карман куканом, потешались над ним. Редкие дни, когда он переправлялся в деревню паромом, на виду у всех, со щучкой — а то и парой — в глазах шлюзовских дела не меняли: случайная, глупая добыча словно для того и шла к нему, чтобы каторжный труд целой недели без отклика, без поклевки открылся во всей своей скудости. В запретке всегдашний хмельной праздник, звон и трепет в струну натянутых жилок; по-бычьи упираются усатые черные твари, — без багра не взять! — жерех оповещает о себе одним, сбивающим с ног ударом, тяжело волочится по струям и ошеломленно замирает, едва жабры обожжет воздух; живой молнией мечется в глубине подсеченная щука, сражается до конца, не сдается и на песке, норовит ухватить зубастой пастью и пассатижи и пальцы, — там всякий час добыча, промысел, а долгая охота, охота не наверняка, только в глухую непогоду.
У Алексея всегда трудная, недобычливая охота в пустыне, где, кажется, и промышлять некого, где притихшая, скрытная, немая вода безмолвствует, мягко колышется в песчаных заводях, в камышах и речной куге, ничего не обещая рыбаку. Алексей полюбил свою одинокую охоту, как никто знал он дно Оки на большом протяжении, подводные террасы, обрывы, ямы, коряги, полузамытые песком сваи, чернодуб, затонувшие, развалившиеся лодки, мотки затянутой илом проволоки, сети, утопленные когда-то ночью при внезапном налете рыбнадзора и не отысканные потом «кошкой». В любом месте он мог закинуть блесну, наперед зная, где можно дать снасти уйти глубоко, даже и на дно, а где нужно вздернуть удильник и завертеть катушку быстро, минуя корягу или каменную гряду. Единственная его рыбалка на плотине с Клементьевым, который никогда больше не приезжал к ним, вспоминалась Алексею спустя годы дурной, ненастоящей, нарушающей целостность его речной жизни, хотя той ночью, протянув матери тяжеленный кукан, он едва не заплакал от счастья и запоздалой истовой благодарности к укатившим в машине людям.
Но вот письмо из деревни известило Капустина о конце шлюзовской запретки, и, дождавшись каникул, он покаянно спешит на родину вместе с Катей.
3Они не стали дожидаться попутной машины под тусклыми фонарями на пристанционной площади, постояв немного на бревенчатом мосту через тихо плескавшуюся внизу Вожу, разулись и под ранней луной, осиявшей холмы и поля, тронулись в путь.
Нога у Кати маленькая, пальцы тонкие, вырезные, как у поджарых ребятишек, босиком непривычна, но храбрилась, и Алексей вел ее мягким, еще не остывшим грейдером рядом со строящимся, в грудах щебенки и песка шоссе. Впереди Ока, без караульщиков у плотины, — а ведь они и зимой, в метельную пору почему-то виделись ему там, в тулупе поверх казенного, от пароходства, бушлата или темной шинели, в деревенском треухе и в валенках, нелепо стерегущие ушедшую под лед и снег реку.
