Николай Асанов - Электрический остров
— А какая тут связь?
— Я должен догнать его!
Теперь Нина смотрела с удивлением и страхом. Перед ней был совсем не тот Андрей, какого она знала, властью над которым тешила свое самолюбие. В постели полулежал больной, но жестокий человек. Она видела, как напряглись все его мускулы, как будто он готовился сейчас же встать и бежать куда-то. Она даже знала куда: догонять Улыбышева, как будто тот был преступником. А она-то думала своим вмешательством помочь новому мужу. Орленов так бесил Улыбышева, что она сама предложила сделать еще одну попытку добиться их примирения.
— Почему ты ушла к нему? — вдруг спросил Андрей.
— Замолчи!— вскрикнула она. Но, вместо того чтобы молчать самой, заговорила страстно, гневно: — Он лучше тебя. Он шире, умнее! Ты был и остался однобоким человеком, тупым и завистливым. А он пытается помочь тебе! Он сильный, большой, крупный! Он… он…
И вдруг Нина заплакала.
— Да, слезы — это аргумент! — сказал Андрей сухо, И Нина вдруг поняла, что все кончено. Все кончилось не тогда, когда она ушла в припадке своего справедливого гнева, не тогда, когда он чуть не умер. Как бы он теперь ни притворялся и ни уверял, что то был просто несчастный случай, она-то знала, что была попытка самоубийства, и даже гордилась этим — не из-за каждой женщины мужчины стреляются! А теперь ее слезы больше не трогают его. Он сух, спокоен, он смотрит на нее, как смотрел бы врач!
О, какую непоправимую ошибку она сделала! Зачем она ушла к Улыбышеву, а не перешла, скажем, к Вере, пока бы все уладилось. Андрей, наверно, не стал бы так жестоко ссориться с Борисом, Борис не нервничал бы, не обвинял бы ее в том, что из-за нее у него в самый ответственный момент жизни началась бесполезная и бесцельная вражда. Сейчас она чувствовала себя ничтожным, хрупким камешком, затертым между двумя катящимися ледяными глыбами. Они растирали ее, дробили, несли, как ледники несли и дробили те камни, что теперь показывают их пути в виде моренных отложений. Вот ее судьба в этой борьбе!
— Ты… Ты злой и жестокий человек! Из-за меня ты готов убить Улыбышева!
— Это он готов убить! — усмехнулся Орленов. — И вовсе не из-за тебя. Ты! Что сказать о тебе? Ты допустила ошибку… Ты стала оружием в его руках, А оружие берегут только до той поры, пока им можно наносить удары. Если оно не нужно, его бросают…
Он говорил тихо, совсем не жестоко, а скорее раздумчиво, и было в его словах что-то такое, от чего она побледнела. Не от обиды, нет, а от страха. Что-то похожее на прорицание или на угадку было в его словах. Ведь верно — не стал ли Борис в последнее время более требовательным и сухим? Ей казалось, что он сердится из-за того, что Орленов мстит ему за нее, но вот Андрей говорит…
Она побоялась досказать себе то, на что намекал Андрей. Ужасный страх, страх за себя, за свое счастье, за свое новое чувство овладел ею. Она порывисто вскочила на ноги.
— Замолчи! Ты никогда не любил меня! Ты только любовался мною! Ты даже не интересовался моими успехами…
— Неправда, — тихо прервал ее Орленов. — Я, конечно, тоже виноват, но это неправда, что не любил! У тебя не было успехов. Ты была только любовницей, а я не позаботился о том, чтобы исправить тебя, сломать твой характер, сделать тебя человеком.
— Теперь можешь не беспокоиться! — крикнула она. — Об этом позаботится другой!
— Конечно, но я боюсь, что он сделает тебя похожей на себя. А ведь он не так уж хорош, каким пытается казаться.
Нина не дала ему больше говорить. Окинув Андрея яростным и вместе с тем испуганным взглядом, она бросилась к двери. Уже скрываясь, она попыталась отомстить ему, оставить последнее слово за собой:
— Ты завистник, вот ты кто! Мелкий склочник и завистник!
Хлопнула дверь. Андрей с трудом дышал. Конечно, он не должен был так обижать ее. Те же слова можно сказать иначе. Улыбышев прибавил бы, что слова даны для того, чтобы скрывать мысли. Но и Нина не должна была говорить с ним так!
Он долго пролежал неподвижно, словно примериваясь к тому, что он будет делать дальше и хватит ли у него сил, чтобы идти по новой дороге жизни. Хватит! И он дойдет!
Вечером Орленов вызвал главного врача и потребовал, чтобы его выписали завтра же.
Врач пытался убеждать его, спорить, но Андрей был непреклонен. Он настаивал на своем с такой страстью, что врач в конце концов приказал сестре оформить документы.
— Если мы его не выпустим, он, чего доброго, снова схватится за провод! — сердито сказал он. И, обращаясь уже к больному, добавил: — Надеюсь, вы понимаете, какую ответственность я беру на себя, соглашаясь с вашим желанием? Так уж будьте добры, больше не хворайте!
— Не буду, не буду! — закричал Орленов.
В эту минуту он мог дать какие угодно обещания, лишь бы его выпустили на волю. Там была борьба, там была работа, а здесь медленное прозябание, от которого его уже начинало мутить. Воин не имеет права лежать в постели.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
1
Впервые в жизни, пожалуй, Подшивалов был недоволен собой.
Сомнения в том, правильно ли он поступил в том или ином случае, никогда не были слабостью Ивана Спиридоновича. Он мог сомневаться и сомневался иногда, верен ли тот или другой метод для доказательства определенной мысли, но это было законное сомнение ученого, который до самого конца пытается опровергнуть то самое, что доказывает с неистовой страстью. В таких случаях Иван Спиридонович бывал более жестоким, чем любой из его оппонентов. Он достаточно прожил на белом свете, чтобы знать, как часто рушатся самые блестящие гипотезы из-за того, что автор их чуть-чуть, совсем немного, подтасовал факты, или просто недостоверную вещь принял за абсолютное доказательство, или из ста опытов запомнил только те девяносто девять, которые подтверждали его мысль, а сотый, начисто ее отрицавший, посчитал за случайность. В своей работе испытателя и исследователя Иван Спиридонович руководствовался совсем другим правилом — он именно сотый опыт, отрицавший правильность его рабочей гипотезы, повторял до тех пор, пока не убеждался, что он дает такие результаты, которые не расходятся с прежними выводами, подтвержденными девяносто девятью другими опытами.
Но в себе самом Иван Спиридонович не сомневался!
Он привык к тому, что его мнение почитается не только дома, женой и дочерью и мужем дочери. Для них он был духовидцем и прорицателем, обожаемым тираном, — Иван Спиридонович и дома вел себя так же нетерпимо к возражениям, как в своей лаборатории. Но он был такой милый, с причудами, старик, что его любили, несмотря на нетерпеливый, гневливый его характер. Где бы он ни высказывал какую-нибудь точку зрения, всегда и все дорожили каждым его словом. А сейчас он вынужден был молчать, потому что многое из того, что было сказано прежде, теперь перестало казаться истиной. И во всем был виноват Орленов.
Как всякий самоуверенный и вдруг впавший в сомнение человек, Иван Спиридонович прежде всего разозлился на того, кто его в это сомнение вверг. Если бы Орленов был рядом, старик, вероятно, испепелил бы его одним взглядом. Но Орленов находился в больнице. «Ну и поделом ему, так ему и надо!» — ворчал этот вообще-то мирный и тихий человек в адрес больного, что уже само по себе означало высший градус накаливания. Потом с испытаний вернулся Марков. «Тоже мне еще цаца!» — ехидно усмехнулся старик, когда бывший покорный ученик пришел с отчетом о своей командировке. Затем приехал Горностаев. «Прискакал как на пожар!» — неприязненно подумал Иван Спиридонович, узнав, что Константин Дмитриевич приехал для встречи с Орленовым, получив от того телеграмму. Самого Подшивалова от испытаний освободили. Раньше он был этому рад, так как предполагалось, что группа испытателей пробудет в районе работ не меньше месяца, а у Ивана Спиридоновича и своих забот было предостаточно, да Улыбышев еще взвалил на него временное руководство филиалом. Теперь же Иван Спиридонович говорил про себя: не «освободили от испытаний», а «отстранили»! Как известно, это совсем разные понятия, и для Подшивалова, очень точно разбиравшегося в тонкостях языка, разница была весьма существенной.
В первый день испытаний, — теперь Подшивалов говорил про себя: «в парадный день», — Улыбышев все же сам привез Ивана Спиридоновича в колхоз в своей машине. Зрелище было внушительным! Огромные тракторы, как степные корабли, — выражение тогдашнего Подшивалова, — мерно двигались к горизонту. Но Улыбышев и Подшивалов приехали уже к вечеру, а утром Подшивалов должен был начать свое заместительство, так как Райчилина назначили председателем комиссии… Поразила его, правда, слишком густая сеть силовых линий в поле. Он еще спросил Улыбышева, не слишком ли дорого стоят эти линии и пойдут ли колхозники на значительные затраты по их установке? Улыбышев ответил, что линии прокладывали МТС и филиал на паритетных началах и что предварительные вычисления показывают полную рентабельность работ электрического трактора. Этого Подшивалову показалось вполне достаточно, но теперешний Подшивалов, сердясь на себя и чертыхаясь, снова и снова вспоминал, что вел себя в тот день, как зритель в цирке: смотрел на фокусника и не обратил внимания на его руки.
