Юрий Рытхэу - Путешествие в молодость, или Время красной морошки
Но хуже всего было возле строящегося прииска и буровой: земля там была искорежена, кругом валялся всякий мусор — проржавевшие бочки, куски бетона, железный лом, обрывки проводов, кабеля, резины… Все это густо пропитано машинным маслом, нефтью, бензином, соляркой. Даже зимний снег не мог прикрыть изуродованную землю: только кончалась пурга, и все снова проступало наружу, отравляя зловонием окрестность.
Это вселило тревогу в сердца тундровых жителей. Павлов написал гневную статью в окружную газету. Он писал о том, что тундру надо беречь, потому что это уникальное явление в природе, организм, возникший на границе живого и мертвого, знак победы над смертельным дыханием стужи.
Совершенно неожиданно Павлов получил сотни писем, а газета отвела откликам на статью целую страницу.
Были приняты специальные меры по охране тундры, а окружной Совет посвятил этому вопросу очередную сессию. Видимо, вопрос назревал давно. Места скопления зверей оградили от шума и ограничили к ним вольный доступ. Опустевшее было несколько лет назад Инчоунское лежбище снова заполнилось по осени моржами.
Павлов приурочил свой отпуск к этому времени и вместе с Гономом отправился пешком посмотреть моржовый пляж. У подступов к скалам, откуда открывался вид на берег, их остановил чей-то голос.
Пограничник, узнав Гонома, пропустил их, строго-настрого наказав:
— Не шуметь и по возможности не кашлять.
Гоном по дороге рассказывал, как несколько лет назад проходящий корабль дал гудок у лежбища, и моржи кинулись в море.
— Старые, сильные моржи давили молодых… На следующий год моржи не вернулись. Бросили они это оскверненное место, и, нам уже казалось, навсегда. А ныне вот пришли. Мы все радуемся. Пограничники выставили свой пост. Другой пост у маяка, чтобы заметить проходящий корабль и предупредить его. В лоции вписали, чтобы не подходили близко к берегу. Знают об этом и летчики. Словом, охраняем природу.
Весь галечный пляж был занят серыми, бугристыми хрюкающими телами. Те, которым не хватило места на суше, купались в студеном прибое с таким удовольствием, словно это была теплая, ласковая вода.
Павлов смотрел на это торжество жизни, и на душе у него звенела радость. Как приятно видеть в этом суровом краю любой признак живого, знак теплой крови…
На обратном пути Гоном признался:
— Когда моржи ушли, нам стало страшно. А я представил: вдруг на ледовитом побережье и в тундре не останется ничего живого — только голая, мерзлая земля, лед и камень… Что тогда тут делать человеку?.. И нот еще что я читал: Север, мол, надо осваивать так — прилетел на самолете, на вертолете, хватанул, что тебе надо, и обратно в теплые края. Вахтовый метод… Так мне обидно стало, чуть не заплакал…
— И мне такое обидно читать и слушать, — ответил Михаил Павлов.
Когда Павлову предложили возглавить Арктический заповедник, он ни минуты не колебался.
И вот первая поездка по новым владениям, по острову, расположенному севернее мыса Шмидта, и неожиданная встреча с далекими юношескими волнениями…
Для берегов отчизны дальнойТы покидала край чужой…
Для кого чужой, а для кого свой, родной край. Ведь все зависит от того, откуда посмотреть.
Ты говорила: в день свиданьяПод небом светло-голубым,В тени олив любви лобзаньяМы вновь, мой друг, соединим…
А небо здесь в хорошую погоду тоже светло-голубое. Олив нет, это верно. Чего нет, того нет. Ни одного деревца, только низкорослый кустарник в долинах.
Спартак Кантухман позвал ужинать.
После долгого чаепития каждый взял по книжке.
Павлов аккуратно переворачивал проложенные нежной папиросной бумагой страницы пушкинского тома, вспоминая, как в детстве спорил с Гономом, был ли Пушкин буденовцем, потому что очень часто на страницах пушкинских рукописей попадался нарисованный острым пером человек верхом на коне.
Утром Павлов проснулся раньше всех. Конечно, неплохо бы остаться здесь на несколько дней, отдохнуть, всласть поспать в тепле, начитаться вдоволь, но… Пока есть погода, надо ехать. Недели через две, когда солнце высоко поднимется над горизонтом, задуют ураганные южные ветры. Тогда можно будет и отдохнуть.
Павлов еще раз оглядел стеллажи, вытащил из своей походной сумки книгу профессора Андреева по биологии северного оленя, поставил ее на полку. Разжег печку и вышел нарубить мерзлого хлеба для завтрака.
Занималась заря. Вся южная половина неба пылала, словно на материке горел огромный пожар. Мороз чуть отпустил — ехать будет легче.
Перед тем как тронуться в путь, тщательно прибрали в комнате, загасили печку, чтобы в ней не оставалось ни одного тлеющего уголька. Потом закрыли дверь и для уверенности завалили ее снаружи плотными кубами снега.
Павлов обошел домик и, удостоверившись, что все в порядке, сел на свою нарту, тронул собак. На этот раз он ехал, замыкая караван, следуя за упряжкой Кантухмана.
Домик скрылся сразу же. Только труба еще некоторое время торчала над сугробом, чуть потемневшим от двух топок, за многие месяцы.
На сердце у Павлова было покойно и светло. Он знал, что это от встречи с удивительным домиком, в котором хотелось остаться если не на всю жизнь, то надолго, от встречи с книгой.
Солнце поднялось над горизонтом. Никто не остановился, чтобы понаблюдать восход. Это было необычным вчера. А сегодня, и завтра, и всегда — до следующей полярной ночи восход солнца будет уже неизменным, привычным.
От собак, от торосов, от сидящих на нартах людей протянулись длинные тени.
Оставалось еще раз навойдать полозья — и впереди покажется мыс Блоссом, погребенный под снегом галечный моржовый пляж.
А солнце будет подниматься все выше и выше.
Сначала снег начнет таять на южных склонах гор, в защищенных от ветра долинах. К середине лета большая часть тундры зазеленеет низкой травой с пятнами голубых и красных цветов. Прилетят птицы, займут скалистые берега, а белые канадские гуси усеют Тундру Академии, и она будет казаться покрытой летним снегом.
А ближе к осени на мыс Блоссом придут моржи. Сначала одинокие разведчики, старые самцы с обломанными и пожелтевшими клыками, за ними — самки с детенышами.
Белый медведь начнет выходить на берег.
Словом, жизнь будет бить ключом.
И это станет счастьем и для земли, и для человека.
Осечка
Люблю рассматривать старые фотографии, листать семейные альбомы. Они не только возвращают в навсегда и безвозвратно ушедшее прошлое, но иногда дарят удивительные находки, воскрешают, казалось бы, напрочь забытое. Так, однажды в семейном альбоме старого Гэмауге, художника и морского охотника из Уэлена, я нашел иллюстрированную открытку, выпущенную федеральным почтовым ведомством Соединенных Штатов Америки. На фотографии был снят сам Гэмауге в полном охотничьем облачении в торосах. На ногах его были «вороньи лапки», снегоступы, сплетенные из сыромятных лахтачьих ремней; непромокаемые, непробиваемые морозными ветрами штаны из нерпичьей шкуры, кухлянка из шкуры молодого оленя, поверх которой был надет балахон-камлейка из белой бязи для маскировки на арктическом льду. Капюшон был откинут, на голове виднелся зимний малахай с опушкой из росомашьего меха. За плечами охотника висел винчестер в чехле из выбеленной тюленьей кожи, а руки заняты посохом с острым наконечником, которым пробуется крепость морского льда. Фотография была не только хорошо сделана, но и отлично напечатана на плотной, солидной бумаге. На обороте, как и полагалось на серийной почтовой открытке, было обозначено место для адреса и марки. Здесь же типографским способом оттиснута надпись: «Дикарь северо-восточной Азии на дрейфующем льду Чукотского моря». Но это был именно Гэмауге, а не другой, и сам хозяин фотографии узнал себя, молодого, крепкого, способного проходить десятки километров но льду в поисках тюленя или белого, медведя.
— Этот снимок был сделан еще до революции, — вспомнил Гэмауге, — Тогда в наше селение часто приходили американские шхуны. Гости торговали, выменивали пушнину, моржовые бивни на всякие безделушки, тайком предлагали спиртное в темных плоских бутылках… Но были и такие, которые фотографировали. Мы поначалу не верили, что с помощью аппарата, похожего на ружьецо с коротким стволом, можно так снять тень с человека, что его образ будет запечатлен на бумаге. Не верили, пока нам не прислали через знакомого торговца Олафа Свенсона несколько фотографий, в том числе и мою.
Этот разговор происходил в домашней мастерской художника. На низком столике, поставленном впритык к небольшому окошку, обращенному к морю, лежали заготовки из моржового бивня, куски китового уса. Гэмауге мастерил морские суда, старинные парусники и шхуны.
