Виктор Шевелов - Те, кого мы любим – живут
Калитин несколько секунд сосредоточенно о чем-то думал, переключил скорость автомобиля. Сильный поток света фар с трудом пробивал белую толщу метели, метр за метром вырывал у нее дорогу. У Калитина ровный нос, крупные губы и твердый овал подбородка; почти до бровей надвинута папаха, взгляд суровый. Но внутри в нем билась улыбка. Наверно, думал о Наде, не иначе; ему бы очень хотелось, чтобы она присутствовала при нашем разговоре, он горячо ощущал ее реакцию: она, как хороший фехтовальщикне осталась бы в долгу, обнажая шпагу. Но меня это уже больше не занимало. В конечном счете — каждому свое. Был поздний час, и Арина, разумеется, не дождалась! Эта мысль отдалась острой болью в груди. Почувствовал внезапно щемящую жажду встречи с нею. Арина была нужна, нужна больше, чем все, чем я жил до сегодняшнего дня, чем все мое будущее. Его свет или тень с этой минуты зависит только от нее одной. Каждая клетка во мне была пьяна чувством. Мое «я», как воплощение цельного, своенравного, было стерто; я твердил ее имя, был полон им, связывал с ним все свои поступки, действия, целесообразность своего назначения и жизни. Нахлынувший порыв опрокинул во мне мои представления о радости, я вдруг понял, что жил до этого пусто и серо.
Калитин что-то сказал мне, но я не расслышал. Да и не пытался понять, что ему нужно. Был захвачен другим и не хотел выходить из этого состояния. Наступили жгучие мгновения, когда я знал, что у меня есть Арина, и что я счастлив, и что пустота одиночества и серость моей жизни остались позади. И когда я расстался с Калитиным, то не шел, а бежал к дому Варвары Александровны, стучал, как одержимый, в закрытую дверь. Хозяйка встретила испуганно. Но Арину не застал.
— Ушла?!
Варвара Александровна поправила накинутый на плечи плед; по ее глазам, по торопливому жесту руки я понял, что Арины здесь и не было.
Я вышел.
Вздыбленный океан снега бушевал над землею. Бескрайняя темень ночи. Человек ничего не значил в этом океане. Да и вообще, когда и в чем он что-нибудь значит?..
Добрался до землянки, как ватная кукла. Иванов взял у меня шинель.
— У вас гости, — шепнул он мне.
— Кого еще принесло?
Кроме Звягинцева, быть некому. Его я не хотел видеть, вообще слышать чью-то речь, отвечать на чьи-то вопросы.
— Дайте сюда шинель, — сказал я Иванову. — Пойду в блиндаж к солдатам.
— У вас гости, товарищ старший лейтенант!
Я оглянулся. В проеме двери стояла Арина. Хрупкая и нежная, как белая ветка цветущей вишни. Вся в напряженном порыве. Тусклый свет лампы скрадывал очертания. Она была как в прозрачной пелене тумана. Каждый нерв моего существа дрожал. Я боялся только одного — расплакаться. За считанные минуты, пока я добирался от дома Варвары Александровны к своей землянке, прошла жизнь, грудь разрывали самые злые бури. Пережил я мучительную тоску страшного несчастья и внезапно, когда уже был не в состоянии владеть собою, все это оказалось ложью: она пришла.
Я бросился к ней и осыпал поцелуями ее руки, волосы, ее лицо, шею. Мне было безразлично присутствие Иванова. Пусть в землянку соберутся толпы. Это бы только радовало — пусть видят люди, что есть такое счастье. Я был уверен, что Арина пришла ко мне через тысячу лет…
Иванов тихо вышел.
Я вновь стал целовать Арину.
— Остановись же ты, наконец, — сказала она и, отбежав озорно, закружилась по землянке в вальсе. Легкая, по-мальчишески стройная и красивая. «Что я о ней знаю? — спросил я самого себя и ответил: — Ничего».
И сказал об этом вслух.
— А я про тебя знаю все. Знаю, что ты злой, мстительный, — Арина подошла вплотную ко мне, слегка запрокинув голову. — Я согласилась петь только для тебя. Вся измучилась под градом взглядов. Хотела доставить тебе неожиданную радость. Ты же отплатил мне за это болью. Разве это не характеризует тебя, как несносного злодея номер один?
— Каюсь, — сказал я, — только что мысленно представил тебя ангелом, теперь беру немедленно слова обратно. Ангелы не умеют делать одного — пилить.
Арина застучала кулаками по моей груди.
— Все равно я тебя очень, очень не люблю. Не люблю за то, что радуюсь, что есть ты, вот весь такой до самой последней капельки нехороший.
— Странное дело, — притворился я огорченным. — Постоянно только и слышу — нехороший. Я не смогу быть другим, чтобы не выставлять тебя как человека, который всегда неправ.
— И смеешь еще говорить, что меня любишь?
— Я другого никогда не смел. И в тот день, когда мы встретились впервые, и нынче, когда прошло много времени. Помнишь, как давно это было? Этого почти невозможно вспомнить. Я вот так же брал и наматывал на пальцы твои пахнущие рекой и васильками волосы, гладил ладонью твой лоб, заглядывал в недосягаемую глубину твоих черных золотистых глаз и слышал, что твои свежие, как утро, губы безмолвно шепчут любовь.
Я отвечал тебе, что в моей власти бросить к твоим ногам Млечный путь с его мириадами звезд, уберечь от стужи и метелей. И об одном тебя молил — никогда не уходи от меня.
— Я не уйду. Ты слышишь, я не уйду, — пальцы Арины трепетно сжали мне виски. Свое лицо она приблизила к моему. — Ты — это я. Я — это ты… — Она обвила шею рукою, прильнула к губам. — Я умру, если не будет тебя. — И, отступив на шаг, рывком расстегнула ворот гимнастерки, дыша часто и прерывисто. — Я счастлива, что есть эта сумеречная тишина, есть твой голос, твое сердце. Я нашла то, что искала, — свою жизнь!
Волосы Арины, растрепавшись, упали на плечи, оттеняя изгиб белой шеи; рукой она заслонила грудь, слегка подалась вперед, губы пересохли, спаленные нещадным жаром. Я видел ее маленькое трепетное белое ухо. И больше ничего не мог различить. Оно приковывало взгляд, влекло и радовало. Только сейчас я по-настоящему понял, понял не разумом, что все у нее красиво: и длинные тонкие пальцы, и ее голос, и ее, как акварелью выписанное, лицо, и покатые плечи, и ее мальчишеская статность, и сильные стройные ноги спортсменки.
— Тебе сейчас же, немедленно необходимо уйти! — сказал я.
— Я знаю. Помоги мне одеться.
Но мы оба не тронулись с места.
— Арина…
— Почему ты стоишь? чуть не плача она повернула лицо ко мне. — Сегодня я… только я… — Пальцами трепетно пробежала по моим щекам, прильнула ко мне всем своим гибким сильным телом, стала быстро и жадно целовать губы, глаза.
— Арина…
— А теперь дай мне шинель, — сказала она.
Я помог ей одеться. Оделся сам.
— Посидим перед дорогой.
— Если ты так хочешь. — Я пододвинул ей табуретку.
Глаза Арины придирчиво следят за мною. Чувствую себя неотесанным чурбаном. Все во мне плавит эта притихшая, забравшаяся вдруг в себя девочка. Не могу уже прочесть ни ее мыслей, ни понять ее глубоких, чистых глаз.
— Ну, пора. — Она поднялась. И резко пошла к двери. За перегородкой рывком повернулась ко мне, сказала:
— Нет. Я не уйду. Ты же не прогонишь меня?
— Если бы я это мог сделать…
— Я никуда от тебя не уйду. Никуда. Живу только сердцем.
Мы шли с Ариной лесом. Я увлекся и рассказал, как однажды в детстве открыл для себя непостижимую тайну. Может быть, я тогда это все выдумал, но оно осталось реальным и ощутимым, и я пронес это сквозь годы. Я любил свою бабушку. У нее были синие-синие глаза. Ей обязан первым своим словом, сильным ощущением мира, прозрениями и воспитанием в себе сердца. Это была простая, немного жестковатая крестьянка, поглощенная с утра до ночи хлопотами по хозяйству. На ее руках была большая семья, в которой мне отводилось первое место. Мне было тогда три года. При бабушке я мог все, что мне хотелось. Кстати, этому никто не противился, кроме отца. Веселая, разгульная натура его многим причиняла беспокойство. Ни от кого я не получал столько подзатыльников, как от него. Только бабушку он боялся, как заяц. Дед мой чуть ли не с колыбели корчевал пни и жег древесный уголь; многочисленные дядья мучили скудную землю, выращивали на ней хлеб, которого едва хватало до весны. Не окажись у нас бабушки, мы бы с сумой через плечо пошли по миру. Мать моя, как бабушка, богатая сердцем, не значила в доме, кроме рабочих рук, ничего. Мать любила отца, прощала ему крутой нрав, недоброе веселье. Меня бабушка совсем забрала у нее, упрекнув, что мать воспитает из меня человека безвольного и слабого. И я был рад, что все время был с бабушкой. Я дышал легко, уверенный, что не я жизни, а она должна быть подчинена мне. Самолюбия моего бабушка не щадила, если я вдруг в чем-нибудь оказывался размазней, слала в стужу и в страх, и я чувствовал, как во мне шлифуется кремень. Мне доставляло радость разглаживать морщинки у ее синих глаз. Но однажды дом, как взрывной волной, накренило, вошло к нам несчастье. Бандиты убили деда: он был первым председателем сельского Совета. Бабушка узнала, кто верховодил шайкой — это был Митька-красавец, наш сосед, сын кулака, — вынула она из-под пола обрез и на вечеринке при всех застрелила его. Все всполошились. Одна бабушка осталась спокойной. Возвратилась домой и угощала меня припрятанными ею конфетами ласково трепала мои кудри. «Расти, сынок, русским человеком. Никому не чеши пяток», — ровно говорила она. Синие глаза, лишь на мгновение сделались морозна суровыми, и опять их залило теплом, в зрачках искрились маленькие солнца.
