Виталий Закруткин - Сотворение мира
— Ерунда! Возней на советской границе Гитлер ловко маскирует вторжение в Англию, которое он готовит.
Помешивая палкой догорающий костер, Федор опять заговорил о своих опасениях:
— Не надо утешать себя. По всему видно, что на границе жареным пахнет. Война у нас на пороге. Жаль только, что не всё мы доделали, только начали перестраиваться и по-настоящему вооружаться. Судя по тому, как немцы действовали в Польше и во Франции и что они там натворили, война не будет легкой.
— Хватит тебе каркать! — оборвал Федора угрюмо молчавший Дмитрий Данилович. — У страха, говорят, глаза велики. Ешьте лучше картошку да ложитесь спать…
Дни шли своим чередом. Хотя разговор у вечернего костра встревожил всех не на шутку, успокоило Ставровых сообщение ТАСС, опубликованное в газетах. Рано утром, получив почту, Дмитрий Данилович пришел в парк и, собрав мужчин, сказал насмешливо:
— Ну, политики, читайте, что пишут газеты, и приводите ваши нервы в порядок, а то у вас уже, как я вижу, душа в пятки ушла!
В сообщении говорилось:
«Германия так же неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении, как и Советский Союз… Слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы, а происходящая в последнее время переброска германских войск, освободившихся от операций на Балканах, в восточные и северо-восточные районы Германии связана, надо полагать, с другими мотивами, не имеющими касательства к советско-германским отношениям».
— Вот вам и ответ на все ваши вопросы, — авторитетно заключил Гоша.
Обрадовало Андрея и письмо из Дятловской. Его давно беспокоило появление прожорливой тли в молодом совхозном саду. Перед отъездом в Огнищанку он кое-где обнаружил и листовертку, бороться с которой было очень трудно. Гусеницы листовертки ловко окутывают себя свернутым в трубку листом и прячутся в этом похожем на маленькую сигару убежище так, что до них не доберешься. Уезжая из Дятловской, Андрей просил написать о саде Наташу Татаринову, которая по окончании школы изменила своей мечте о медицине и стала студенткой-заочницей сельскохозяйственного института. «Хочу стать садоводом», — сказала она матери.
Неожиданное решение девушки тронуло Андрея. Он понимал, почему у Наташи возникло стремление к садоводству. Однажды совершенно случайно ему попался на глаза Наташин дневник, который она тщательно прятала, по на этот раз забыла на окне в горнице. Рассеянно полистав тетрадку в клеенчатом переплете, Андрей вдруг обнаружил строки о себе. «Я люблю и всю жизнь буду любить только его, Андрея. Мы никогда не будем вместе. У него красивая жена, сын, своя дорога, которая никогда не сойдется с моей, но любить я его буду до самой смерти». Так писала в дневнике Наташа. Глубокая жалость к ней охватила тогда Андрея. Ругая себя за прикосновение к чужой тайне, он вместе с тем печально подумал о том, что, давно влюбленный в Елену, он никогда не слышал от нее слов любви к нему и вот теперь воровским путем узнает, что его полюбила славная, неискушенная девушка с такими открытыми, черными, как терн, глазами и смешными конопинками на переносице…
Уединившись в дальнем углу парка, Андрей присел на пенек и прочитал присланное Наташей письмо.
«Дорогой Андрей Дмитриевич! — писала Наташа легким, размашистым почерком. — Отдыхайте спокойно и не волнуйтесь. С садовыми вредителями мы покончили. Главный агроном привез немного химикатов, а дядя Егор Ежевикин сделал разные настои и отвары из полыни, горького перца и ромашки. Без вас мы опрыскали все деревья два раза, и они стоят такие свежие и зеленые, что залюбуешься. Была еще одна неприятность с вашим любимым конем Орликом: пьяный конюх ездил на нем на хутор и чуть не запалил его. Я рассказала об этом товарищу Ермолаеву, он выругал конюха и запретил брать коня. Сейчас Орлик чувствует себя хорошо и ждет не дождется своего хозяина. Будьте здоровы. Все наши дятловцы кланяются вам и просят скорее возвращаться домой…»
Андрей задумался. «Возвращаться домой». Что ж, правильно! Там, в Дятловской, теперь его дом. Он на секунду закрыл глаза, будто наяву увидел утреннюю зарю над молодым садом, влажную от росы сочную листву на деревьях, тихие станичные улицы, прозрачную воду медлительного ерика, чистый домик на его берегу, молчаливую скромную Федосью Филипповну, черноглазую Наташу, непоседливого Егора Ивановича, Ермолаева, Младенова, простых работящих людей. С ними его накрепко связала судьба, и ему, как никогда, захотелось быть там, среди них, друзей, которым он так нужен и которые его ждут.
В предчувствии скорого расставания всех в доме Ставровых охватила грусть. Первой не выдержала Настасья Мартыновна. Однажды после обеда, когда уже была помыта и убрана посуда, но все еще сидели за столом, она заплакала и заговорила, вытирая слезы фартуком:
— Вот, деточки, разъедетесь вы, и опять мы с отцом останемся одни, и так у меня душа болит за каждого, день и ночь болит. Пока вы были маленькими, вроде бы и хлопот было много и в голодное время есть было нечего, но зато все были на месте, под одной крышей. А сейчас поразбросала вас жизнь кого куда, и нет мне покоя.
— Не хнычь, мать, — хмуро сказал Дмитрий Данилович.
Роман, несмотря на его бесшабашность и озорство, самый ласковый из ее сыновей, сказал:
— Ничего, мама, все будет хорошо. Погляди, какие у нас красули жены и какие казаки мужья! Нарожают тебе наши бабы кучу внуков, и станешь ты с ними забавляться…
В последние дни ни сами Ставровы, ни те, кто вошел в их большую дружную семью, почти не разлучались… Вечерами они подолгу сидели у костра, говорили о разном, а больше молчали. Как-то быстро сроднилась со всеми, стала своей ласковая Леся; Бармин гораздо лучше чувствовал себя, повеселел Максим. Никому не хотелось уезжать. Все мечтали о встречах, даже назначали сроки, уверяли старых Ставровых, что обязательно съедутся будущим летом, и ни у кого не было мысли, что многие из них видятся в последний раз.
Была середина июня 1941 года.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1О великом множестве больших и малых войн написано великое множество больших и малых книг. Тысячелетиями о войнах писали цари, императоры, султаны, принцы, герцоги, маршалы, генералы и адмиралы, с гордостью подбивая приходо-расходный баланс: количество «чужих» и «своих» убитых, калек, без вести пропавших, умерших от голода; число сожженных, разрушенных городов и селений.
Чем больше погибало людей, чем больше было захвачено чужих земель и награблено чужого имущества, тем более высокая слава и щедрые почести воздавались полководцам, возглавлявшим армии узаконенных убийц и грабителей, которые не знали и не хотели знать пределов злобы и жестокости. Всепожирающим ураганом проносились орды захватчиков по землям обреченных на смерть ни в чем не повинных народов.
Шло время. Покорные еще не познанным законам общественного развития, исчезали построенные на человеческих костях рабовладельческие империи. Феодальные государства уступали место под солнцем новому строю — капитализму. Развивались науки, искусство, культура. Все хитрее, все изощреннее становилось угнетение людей людьми. А войны продолжались, становясь все более истребительными.
В обществе угнетателей и угнетенных лишь мечтатели-одиночки грезили о вечном мире на земле. Присяжные же философы, издеваясь над этой золотой мечтой, провозгласили войну естественным состоянием человечества, а самого человека — хищным животным, у которого будто бы от рождения заложено неодолимое желание убить себе подобного. Философы утверждали, что война — это «вечный обновитель», «очиститель человечества», «великое кровопускание, которому периодически подвержена история людей, притом не произвольно, а по определенным законам биологической циркуляции».
Готфрид Лейбниц не без грусти писал: «Вечный мир возможен только на кладбище». Иоганн Готлиб Фихте уверял, что в отношениях между государствами «нет иного права, кроме права сильного». Знаменитый Гегель настаивал: «Война вечна и нравственна, она — торжество того, кто лучше».
Убежденным и наиболее яростным проповедником войны был Фридрих Ницше. «Высококультурное и оттого утомленное и вялое человечество, — писал он, — нуждается не только в войнах вообще, но в величайших, ужасающих войнах, следовательно, и во временных возвратах к состоянию варварства; в противном случае оно из-за средств культуры может поплатиться самой культурой и своим существованием». Отвергая понятия о морали и нравственности, высокообразованный Ницше, подобно тупому прусскому фельдфебелю, поучал немецких юношей: «Будьте насильником, корыстолюбцем, вымогателем, интриганом, льстецом, низкопоклонником, гордецом и, смотря по обстоятельствам, даже совмещайте в себе эти качества…»
