Виталий Закруткин - Сотворение мира
Когда Максим с Барминым рано утром вошли в деревню, постояли у колодца и стали медленно подниматься на холм, первым их увидел Федор. Он откинул полу палатки и сказал:
— Какие-то два типа с торбами шествуют прямехонько к нам.
Из палатки, потягиваясь, вышли Андрей и Роман. Следом за ними потянулись Леся, Тая и Каля.
Трудно сказать, какие чувства руководили Максимом. Увидев людей у палатки, он побледнел, быстро пошел к ним и бросился к Тае, безошибочно узнав среди других родную дочь.
— Деточка моя… какая же ты большая, какая взрослая! — хрипло говорил он, улыбаясь и глотая слезы. — Я нашел тебя, Таенька, и теперь уже нас никто не разлучит…
Широко раскрытыми глазами смотрела Тая на незнакомого человека, такого изможденного, с такой густой сединой в темных волосах, что, дрогнув от жалости, она охватила его худую шею немеющими руками и замерла, вся содрогаясь от рыданий.
Из дома, опираясь на палку, вышел Дмитрий Данилович, с криком выбежала Настасья Мартыновна. Все столпились вокруг Максима, заговорили разом, перебивая друг друга. Только один Бармин стоял в стороне, все еще держа в руках дорожный мешок.
После того как женщины оторвали от Максима плачущую Настасью Мартыновну, он опомнился и сказал:
— Простите меня, я не познакомил вас с моим другом Петром Григорьевичем Барминым. Он воевал со мной в Испании, так же, как я, прошел строгую проверку. Нас освободили вместе, в одну ночь.
Бармин учтиво поклонился и только тогда счел возможным поставить мешок на землю.
Когда прошли первые минуты напряжения и скованности, женщины накрыли возле палатки сколоченный в первые дни приезда братьев Ставровых большой стол, захлопотали с завтраком. Из дома крикливой гурьбой высыпали дети. Вышла и Елена, одетая в тонкую светлую пижаму. Увидев незнакомых людей, она круто повернулась и пошла переодеваться. Здесь, в Огнищанке, она следила за собой так же, как в городе, гордясь своим вкусом и не желая, чтобы кто-нибудь подумал о ней плохо.
Андрею вышло сидеть за столом рядом с Барминым. Раздумывая о его фамилии, он вспомнил, как когда-то копался в старой рухляди на чердаке княжеского замка, в котором после революции разместился сельскохозяйственный техникум, вспомнил найденную в корзине записную книжку князя Григория Бармина и письмо из Франции, адресованное молодым князем старому их слуге Северьяну Северьянычу. Сомнений быть не могло: рядом сидел последний из князей Барминых.
— Скажите, Петр Григорьевич, — осторожно спросил Андрей у своего молчаливого соседа, — вы случайно не знали очень славного старика по имени Северьян Северьянович? Я познакомился с ним лет десять или двенадцать назад в одном замке.
— Этот замок когда-то принадлежал моему отцу, — спокойно, с грустной улыбкой сказал Бармин. — Я ведь из бывших князей. Старый Северьяныч был камердинером отца. Он меня нянчил, и я его очень любил. А отец был расстрелян красными матросами в двадцатом году.
Откровенность Бармина смутила Андрея.
— Простите, — сказал он, — я просто вспомнил этого чудесного старика. Я там учился, в замке.
— Зачем же вы просите простить вас? — так же спокойно сказал Бармин. — Я не обижаюсь. Прошлое мое давно уплыло, как говорится, кануло в Лету, но я его не скрываю.
— Северьяныч и за нами, студентами, ходил как нянька, — сказал Андрей. — К сожалению, он давно умер. А у меня, между прочим, осталось ваше письмо к нему и записная книжка вашего отца, в ней есть интересные страницы об отречении царя. Я нашел эту книжку на чердаке замка, там были также старые фотографии разных генералов. Если хотите, можете все это взять.
— Вряд ли меня обрадует память о прошлом, — сказал Бармин. — Впрочем, я вам благодарен. Может, когда-нибудь потом, если мы еще увидимся…
За столом звенели рюмки, все немного опьянели, и начался тот беспорядочный, никем не управляемый разговор, какой бывает, когда близкие люди неожиданно съедутся после долгой разлуки, о многом расспрашивают друг друга, перебивают один другого новыми и новыми вопросами и никак не могут наговориться. Максим все смотрел на дочь, обнимал ее, украдкой гладил ее пушистые волосы, и она, уже ничего не замечая, сидела, прижавшись к отцу, и невнятно бормотала, обращаясь к сидевшему против нее молчаливому мужу: «Он хороший, мой отец. Ты увидишь, Миша. Он очень хороший».
Только одна Елена сидела молча, слегка улыбаясь и почти не слушая бессвязный разговор за столом. У нее как-то не сложились отношения с семьей Ставровых. Здесь ее удивляло все: беспорядок в доме, где, кажется, ни одна вещь не лежала на положенном месте, суетливость свекрови, которая давно перестала следить за собой и ходила в затрапезных платьях, ворчание и ругань вспыльчивого свекра, озорство и насмешливость деверей и угрюмость золовки, которая, как квочка, не отходила от своих детей. И как ни старалась Елена скрыть свои чувства, они прорывались то в презрительной улыбке, то в стремлении держать себя как бы поодаль от шумливых родичей мужа. Так и теперь: она молча встала из-за стола и незаметно ушла.
Все Ставровы чувствовали отношение Елены к себе, тяготились непонятным отчуждением между ними и невесткой, но ничего не могли сделать. Больше всех переживал при этом Андрей. Он много раз говорил с Еленой, уверял ее, что его родные — добрые, работящие люди, что они хорошо к ней относятся, но все его уговоры ни к чему не привели. Сейчас он сделал вид, что не заметил ухода жены…
Андрею надолго запомнились эти теплые дни. В последние годы Ставровы никогда не съезжались вместе, а сейчас, не сговариваясь, все оказались в Огнищанке. Радость их довершило неожиданное появление Максима. Еще до восхода солнца в ставровском доме начинался гомон: потягиваясь и зевая, из палатки и с сеновала выходили мужчины, снимали с протянутой между деревьями веревки влажные от росы полотенца и шли к пруду купаться. Тихий пруд розово светился. На земляной его плотине никли к воде кривые вербы, а в зеленой их гущине заливались в отчаянной перекличке ранние соловьи. В сладкой печали Андрей смотрел на холм за прудом. В этом году на его склоне так же, как тогда, лет пятнадцать назад, зеленели обсаженные рядками кукурузы бахчи, на самой вершине холма стоял высокий, крытый камышом курень колхозного сторожа. Андрей вспоминал годы детства, вечера и рассветы на бахчах, где он до самой осени сторожевал с Романом, встречи с девчатами в воскресные дни, буйную радость, которая охватывала его, Андрея, когда в шумливой стайке девчат он замечал румяную, улыбчивую Таню Терпужную.
Щемящие его воспоминания прерывали братья и зятья. С веселым гоготом они кидались в прохладную воду, он бросался за ними, плавал, нырял, боролся в воде с Гошей Махониным, Романом или Федором. Бармин и Максим с улыбкой наблюдали за ними, потом, не удержавшись, шли в воду сами. После восхода солнца появлялись женщины и дети, все, кроме Настасьи Мартыновны и Елены, которую никто не рисковал будить. Елена и Димку не пускала на пруд, но Андрей озлился, сказал, что нельзя держать мальчишку привязанным к юбке, и стал брать сына с собой.
Завтракали и обедали в парке, ходили гулять в лес и поля. Курятник старых Ставровых постепенно пустел, но продукты Настасья Мартыновна добывала в колхозе, покупала у огнищан.
Все было бы хорошо, если бы и хозяев и гостей все больше не охватывало состояние тревоги, сначала вызванное скупыми рассказами Федора. Не желая расстраивать родичей, Федор долго молчал, но однажды вечером, когда все собрались вокруг угасающего костра, в котором братья Ставровы, вспоминая детство, пекли картофель, он не выдержал и хмуро обронил:
— Между прочим, на границе не очень спокойно.
— А что? — спросил Максим.
— Немцы явно к чему-то готовятся, — сказал Федор, — есть данные, что они стали снимать вдоль границы проволочные заграждения. Отпуска у нас категорически запрещены. Я и к вам не приехал бы, если бы не лежание в госпитале с проклятым воспалением легких. Перед тем как лечь в госпиталь, я разговаривал с тремя поляками-перебежчиками, они в один голос утверждают, что в ближайшее время немцы нападут на нас. Сейчас на нашей границе сосредоточено очень много немецких войск, тысячи танков.
Гоша Махонин, который считал себя тонким политиком, регулярно слушал радио и читал газеты, возразил:
— Ерунда! Возней на советской границе Гитлер ловко маскирует вторжение в Англию, которое он готовит.
Помешивая палкой догорающий костер, Федор опять заговорил о своих опасениях:
— Не надо утешать себя. По всему видно, что на границе жареным пахнет. Война у нас на пороге. Жаль только, что не всё мы доделали, только начали перестраиваться и по-настоящему вооружаться. Судя по тому, как немцы действовали в Польше и во Франции и что они там натворили, война не будет легкой.
