Самуил Гордон - Избранное
В ту пору, когда Симон познакомился с Таисией, он уже снова поселился в общежитии. Не стал ждать, когда напомнят, по какой причине дали ему, несмотря на трудности с жильем, отдельную комнату. Симон вернул комнату без всяких напоминаний, как только стало ясно, что Ханеле не пугает его, а на самом деле не приедет. Симон не привык обманывать, прибегать ко лжи. Как мог держать он комнату для себя одного, в то время как другие не имели возможности вытребовать к себе семью из-за того, что некуда было?
Когда секретарь комсомольского бюро, такой же молодой парень, как и он, спросил, что вдруг случилось, Симон махнул рукой. Нетрудно было по его жесту догадаться, что у Симона больше нет семьи и не он в этом виноват.
Было еще кое-что, что подгоняло Симона вернуть комнату. Он спасался таким образом от страшной беды, грозившей ему, — от пьянства. Чуть ли не каждый вечер являлся к нему в гости кто-нибудь из приятелей то из одного, то из другого общежития, и непременно с бутылкой водки или вина. А не пить с гостем, отказаться от угощения Симон не мог, тот бы обиделся. А пить за чужой счет ему было просто противно. Лучшего выхода, как выставлять угощение в ответ на угощение, Симон, боясь осуждения, не нашел. Бутылки с вином в его шкафчике не переводились. Однажды Симон почувствовал, что зеленый змий забирает над ним власть, что его тянет к рюмке, когда он и один дома, и испугался.
А в общежитии, куда Симон снова перебрался, не нужно было держать наготове, на всякий случай, бутылок с этим зельем. Те приятели, что не знали иного способа проявить свою дружбу и привязанность к другому, как раздавить с ним на двоих самое малое пол-литра, редко когда сюда заглядывали.
После того как Симон снова перебрался из отдельной комнаты в общежитие, он забегал в тот винный магазин, куда раньше, будучи хозяином отдельной комнаты, заглядывал довольно часто, лишь в те дни, когда выдавали получку, или в тех случаях, если у кого-то из бригады или у близкого приятеля было какое-нибудь торжество.
Со временем он, наверное, и вовсе отказался бы от выпивки, покончил бы с ней, тем более что в состоянии был без особых усилий справиться с собой, а то и вообще обойтись без рюмки горькой. Но не хотел прослыть среди товарищей и знакомых скупердяем. Симон не сомневался, что брось он пить, то таким и прослывет. Однажды он уже слышал, что о нем так говорили, было это на другой день после того, как они, по заведенному в бригаде обычаю, обмыли получку, а он отказался принять участие в новой пьянке.
Не двух рублей было ему жаль. Просто раз и навсегда он давал понять своим отказом, чтобы к нему с подобными делами больше не приставали. Но поняли его все-таки совсем иначе, рассудили так, будто и вправду пожалел он пару рублей, что идет это у него от скупости. Пришлось ему услышать даже, что «они», как большинство знакомых Симона величали евреев, почти все такие. Симон мог бы ответить, да так, чтобы тот, кто говорил, тут же заткнулся. Но не было охоты связываться. Не станет он объясняться с теми, кто заведомо не хочет понять разницу между скупостью и бережливостью.
Симон уже не помнит, в какой связи бухгалтер чулочной артели завел с ним разговор о скупости и бережливости. Возможно, кто-то по какому-то поводу упрекал в чем-то похожем и его самого, Исера Оскаровича. Симон и поныне помнит тот разговор.
— Среди евреев, — говорил Исер Оскарович, — сквалыг, разумеется, хватает. Особенно среди имущих. Богачу, сколько ни имей он, всегда мало. Этим пороком страдает отчасти и мелкобуржуазный класс, наши кустари. Но в общем-то евреи люди не скупые. Они расчетливы. И как не быть расчетливыми, если у них отроду не было уверенности в куске хлеба. Вот эта расчетливость чуть ли не у каждого из нас, как говорится, в крови, она стала как бы наследственной нашей чертой. Не так-то просто избавиться от нее, не так-то просто переделать себя. И не так-то просто постороннему человеку разобраться, где скупость, а где бережливость.
По словам Исера выходило, стало быть, что ему, Симону, придется всю жизнь, всегда и всюду доказывать, что он не скуп и не расчетлив. Не тем, во всяком случае, что станет выбрасывать деньги на выпивку, которая ему ни к чему.
Пора ему покончить с выпивками и в те дни, когда выдают зарплату. И пусть потом о нем говорят, что хотят! Симон понимал, что самое трудное — сделать первый шаг, в особенности когда ты не вполне уверен, что можешь всецело полагаться на самого себя. Он чувствует, что ему нужна чья-то поддержка. Была бы тут Ханеле, она бы с самого начала не позволила ему втягиваться в пьянство. В городе, откуда Симон уехал, он, кажется, вообще не знал вкуса водки. Честно говоря, Симон и сейчас не мог бы сказать, каков вкус этой отравы и почему все называют ее горькой. Может быть, ему повезло, судьба вовремя послала ему Таисию и она окажется той, кто поможет ему справиться с собой? Иначе придется ему снова перебираться в город, но не туда, разумеется, откуда прибыл, а в большой город, где есть металлургические заводы.
Симон не раз думал обо всем этом и потому сильно удивился, когда, придя в назначенное время к Таисии в женское общежитие, увидел у нее в комнате приготовленную бутылку водки. Свое удивление Симон ничем не выдал. Он остановился в дверях, и его нерешительность Таисия могла истолковать так, будто он просто боится ступить на выскобленные и вымытые половицы.
Но вскоре он уже был возле нарядной и сияющей от счастья Таисии. Симон обнял ее и легко покружил по комнате, громко смеясь. Смех этого высокого красивого парня, с овальным смуглым лицом, с голубыми, как у девушки, глазами и в меру вылепленным носом, особенно ей нравился. В его звонком смехе слышалось ей: «Я люблю тебя. Я люблю тебя».
Окрыленность, которую ощутила в себе Таисия, не пропала и потом, когда Симон выпустил ее из объятий. Ей все казалось, что пол вот-вот уйдет у нее из-под ног и она начнет сейчас парить в воздухе…
— Ну вот, видишь, я пришел. — И хотя Симон произнес это спокойно — деловым тоном, словно явился по приглашению на собрание, в его голосе Таисии чудилось совсем иное: «Я пришел, потому что люблю тебя…»
— На этот раз я тебя прощаю. — Даже если сказано это было в шутку, за ней, очевидно, что-то стояло. — Что ты так смотришь на меня? Не понимаешь, почему я так сказала?
Нет, Симон и на самом деле не понимал. Он ни в чем не чувствовал себя перед ней виноватым. И все же, с вечной своей улыбкой, спросил:
— Я чем-то провинился перед тобой?
— А как ты думаешь? Или считаешь, что опоздать на целых двадцать минут — это ничего?
— А на сколько следует опаздывать, чтобы не получать за это выговор?
— Даже и на минуту нельзя парню опаздывать.
— А девушке?
— Девушке? — ее удивило, что он еще спрашивает. — Девушке опаздывать даже полагается. Ну, и как тебе нравится наша комната? — Обратившись к нему вдруг с таким вопросом, Таисия давала понять — и намек Симоном был понят, — что ей не хочется продолжать затеянный ею разговор, так охотно подхваченный Симоном.
— А? — Получилось так, будто этим восклицанием Симон словно хотел дать ей понять, чтобы она не торопилась: пусть помедлит немного, а то не готов он так быстро переключиться с одного разговора на другой, а не оставляя ему времени подумать, она вынуждает его переспрашивать. — Как мне нравится ваша комната? Она, кажется, точно такая, как наша. Но у вас, я вижу, стоят пять коек, а у нас семь. На две койки больше. Это чье такое красивое вышитое покрывало? Твое?
— Нет, моя кровать там, у окна, а эта Марусина. Покрывало подарили ей на свадьбу. Но она уже снова девушка.
— Женщина, хочешь сказать?
— Ну, пусть будет женщина. Она, одним словом, снова свободна.
— Кто кого бросил? — К чему это было ему знать, Симон и сам не понимал. Не все ли ему равно? Он ведь не собирается свататься к этой Марусе.
— Она, — ответила с гордостью Таисия, словно речь шла о ней самой. — Он обманул ее, выдал себя за холостого, а оказалось, что он женат и в селе у него жена и ребенок.
Ни в тоне, каким ответила ему Таисия, ни во взгляде, каким окинула его, Симон не уловил ничего такого, что заставило бы его придать ее словам особый смысл. И все же он подумал, что Таисия рассказала об этом не случайно. Он пока не давал ей повода думать, будто намерен на ней жениться, так что ей вряд ли придется обвинять его когда-нибудь, что обманул ее, скрыл, что не холост.
— А тут спит Шура.
Зачем ему знать, недоумевал Симон, где чья кровать стоит и как всех их тут зовут. Но Симон не прерывал ее.
— Кроме Маруси все мы работаем на ленточном конвейере. А Маруся работает в шурфе.
— Если так, то я ее знаю.
— Наверное, знаешь, раз ты ремонтник. Послушай-ка: чего мы с тобой все время стоим? Присядь, — она показала на скромно сервированный столик.
