На широкий простор - Колас Якуб Михайлович

Он подпер голову руками. Поток острой боли и страданий подхватил его и закружил в мутных своих волнах… Прочь, прочь слабость и малодушие! Невидный решительно поднимается с койки. Лицо его становится суровым и непреклонным. Твердым шагом расхаживает он по камере. Раз, два, три. Раз, два, три. Камера тесная: три шага — и поворот. Ходьба приводит в порядок нервы, он немного успокаивается. Невидный думает о том, что делается там, в Полесье. Как отразится на работе то, что он выбыл из строя? Нет, работа не остановится. Его место займут десятки, сотни, тысячи новых борцов, рожденных в огне войны и революции, тысячи новых сеятелей бури и борьбы.

…Долго шагал он и думал. Утомленный всем пережитым за последнее время, прилег на жесткую постель и заснул тяжелым сном человека, измученного морально и физически.

Скрежет ключа в замке разбудил Невидного. Страшная действительность снова напомнила о себе. В камеру вошли трое тюремщиков.

— А ну, поднимайся! — грубо толкнул один из тюремщиков Невидного.

Его повели на допрос.

Невидный с презрением смотрел на следователей. Подлые, ненавистные. Ненасытные пиявки. Они будут высасывать соки его мозга, нервов…

Следователей двое. Один приготовился записывать, другой сейчас начнет допрос. Невидный посмотрел на писаря и подумал: «Много ты не напишешь». Он решил, что будет отвечать следователю очень коротко и совершенно не касаться того, что будет их больше всего интересовать.

— Кто ты и как твоя фамилия? — был первый вопрос.

— Революционер. Фамилии у меня нет.

— Невидный — это твой псевдоним?

— Так я называю себя сам.

— А фамилию ты назвать не хочешь?

— Считаю, что это не нужно.

— О том, что нужно и чего не нужно, судить не тебе.

— А я думал, что в «демократической» Польше право судить дано всем, — иронически заметил Невидный.

— Что можно воеводе, того не дано мужицкому отродью, — процедил следователь.

— Поистине «демократическая» поговорка, — усмехнулся Невидный.

Следователь начинает злиться.

— У нас собран о тебе большой документальный материал, — сказал он. — Твои преступления нам отлично известны, и отпираться тебе нет смысла. Нам известно, что ты проводил на территории, завоеванной польской армией, подрывную, преступную, анархо-большевистскую работу, направленную на свержение польской власти, на организацию хлопских банд для вооруженного выступления, на поджог имений и на террор в отношении их законных владельцев, а также чинов польского государства. Причем эту преступную деятельность проводил в полосе, объявленной на военном положении. Тяжесть наказания за все эти преступления может быть уменьшена, если ты скажешь, кто твои сообщники.

— Вы это хотите знать? — подчеркнув слово «это», спросил Невидный.

— Да, это.

— Сообщников моих много. Если бы я назвал тех, кого знаю лично, то это была бы только какая-нибудь миллионная часть их. Мои сообщники — весь народ, поднявшийся против социальной несправедливости, вековечного гнета и эксплуатации, многомиллионная масса трудового крестьянства и рабочих. Мои сообщники — миллионы угнетенных людей Польши!

— У нас тут не большевистский митинг, — прервал Невидного следователь. — Гм, слишком много сообщников… А нас интересуют как раз те, которых ты знаешь лично: участники твоей преступной деятельности.

— Скажу раз и навсегда: я их не выдам и не назову.

Следователь сверкнул глазами.

— У нас, кроме слов, есть другой способ разговора.

— Я слыхал и знаю эти ваши «разговоры».

Тогда следователь сказал:

— А ты все-таки подумай. Даем тебе десять минут на размышление.

Невидного вывели в коридор.

Через десять минут его снова ввели к следователю. И, когда тот спросил, каков результат его размышления, невысокий худощавый человек спокойно ответил:

— Приступайте к разговору по другому способу. Больше ничего вам не скажу.

И Невидный сдержал свое слово. Он молчал, когда его били, повалив на грязный пол каземата, топтали и месили тяжелыми жандармскими сапогами. Молчал, когда выламывали ему руки, рвали тело, растягивали жилы и кости.

Он превратился в полуживого человека, потерявшего способность воспринимать окружающее. Его отливали водой, снова истязали, а он только скрежетал стиснутыми зубами, но не произносил ни одного членораздельного звука.

Его палачи, здоровенные, откормленные верзилы, потерявшие человеческий облик, чувствовали себя побитыми собаками.

На рассвете третьего дня узники старой царской тюрьмы услышали шум, доносившийся из угловой башни.

Десятки бледных человеческих лиц приникли к решеткам тюремных окон, наблюдая за темной группой стражников, выводивших за ворота тюрьмы невысокого худощавого человека на последний этап его голгофы.

И человек заметил тени людей в окнах тюрьмы. Он нашел в себе силы громко крикнуть им:

— Прощайте, товарищи! Да здравствуют Советы!

Когда части Красной Армии форсировали Припять и уже подходили к деревням Примаки и Вепры, Василь Бусыга и его приятели переживали тревожные дни. Неустойчивость фронта, стихийный рост партизанского движения, все больший масштаб партизанских операций — все это заставляло войта и его единомышленников озабоченно почесывать затылки и задумываться над тем, что ожидает их за прислужничество панам. Что будет, если паны прогорят?.. По мере колебаний фронта колебались и настроения войтовской компании. Мрачные мысли исчезали, едва верх начинали брать белополяки. Особенно обрадовались приятели, когда части Красной Армии вынуждены были снова отойти за Припять и когда пришло известие, что поляки взяли Киев. Еще более повеселели Бруй и Бирка, когда войт сообщил им, что против партизан деда Талаша белополяки высылают карательный батальон под командой самого уездного комиссаржа пана Крулевского. Пан Крулевский — офицер, он хорошо знает местность, да и его имение тоже светило небу в ту страшную ночь. Можно ожидать, что пан Крулевский постарается.

Весть о посылке карательного батальона пана Крулевского не прошла мимо ушей деда Талаша и его бойцов. Партизаны получали точную информацию обо всем, что предпринимали их враги. Каждый налет белополяков, каждая экзекуция, насильственное взимание налогов, налеты на деревню легионеров — все это тотчас же становилось известным партизанам, и они отвечали на это внезапными вылазками в местах, где их меньше всего ожидали.

В глухом лесу, окруженном непроходимыми болотами, совещались партизанские командиры вместе с лучшими своими помощниками. Дед Талаш говорил, обращаясь к боевым товарищам:

— Товарищи! Надвигается беда на нас. Посылают польские генералы против нас целый батальон. За командира поставили пана Крулевского. Сказали ему: что хочешь делай, а войско ихнее уничтожь до последнего человека. А ихнего атамана, старого Талаша, и всех остальных командиров партизанских возьми живьем. Вот, товарищи громада, с чем идет на нас пан Крулевский. У его батьки я пас скотину, а сынок хочет, чтоб я на старости лет кормил панских вшей в тюрьме. Хочет поиздеваться надо мной, над всеми нашими командирами, а потом прикончить нас.

— А, чирей им в бок! — послышался из партизанской толпы голос, полный злости и возмущения.

— Так как же решим, товарищи громада́? Дед Талаш хочет знать настроение своих бойцов.

— Их самих перебить, как бешеных собак!

— А пана Крулевского на осине повесить! — загудела партизанская масса.

— Так будем воевать с ними?

— Воевать, биться до последнего человека!

— Добре, добре, хлопцы! Спасибо вам, товарищи громада. Так будем воевать. Есть у нас уже думка, как бой провести. Но тут я вам ничего не скажу. И у елок могут быть уши.

— Мы верим тебе, батька, и нашим командирам.

Дед Талаш снял шапку и блеснул лысой головой.

— Так старайтесь же, соколы! Зорко следите, чутко слушайте и исполняйте все то, что скажут вам командиры.