Борис Изюмский - Море для смелых
— Есть вдох, есть!
Мимо прошел пожилой мужчина в голубоватой соломенной шляпе. Им показалось, что у него настороженный взгляд человека, каждую секунду ждущего крупной неприятности. И тут же они придумали целую историю — чего именно он боится.
Проплыла дама: очки с темными зеркальными стеклами делали ее похожей на сову.
Куприянов вспомнил вслух, как его санитарка Максимовна строго требовала в рентгенкабинете от больного:
— Стойте прямо! Смотрите в одну точку зрения.
Леокадия расхохоталась, а потом сказала серьезно:
— Вы знаете, я, наверно, типичнейшая учительница. Вот сейчас подумала о своем Рындине, и так захотелось его увидеть. Ну разве это нормально?
— Нормальнее и быть не может!
Леокадия покосилась: не шутит? Доверчиво продолжала:
— Он по своей натуре очень добрый. Только скрывает это. Недавно в порту измазались мазутом нырки, стали тонуть. Он их выловил, отмыл теплой водой с содой. Вместе с Валериком на чердаке интерната организовал «сушильный цех», а потом выпустили птиц в чистое море…
— Я уже полюбил вашего Рындина, — признался Куприянов.
Она посмотрела на него с благодарностью. А Куприянову вспомнился случайно подслушанный разговор, но он не стал сейчас передавать его.
…Недели три назад в рентгенкабинет пришла больная с направлением от туболога. В темноте он слышал, как она шепотом говорила Максимовне:
— У Лизки моей в интернате воспитательница… Мне перед ей за мое паскудство совестно бывает. Душевная она… И к Лизке — как родная…
«Это, наверно, Пальчикова», — вспомнил Куприянов рассказы Леокадии и посмотрел на обложку лежащей перед ним истории болезни. Так и есть — Пальчикова. Ему очень захотелось, чтобы у Лизиной мамы все было в порядке, и, к счастью, это так и оказалось.
…У витрины ювелирного магазина среди гор ожерелий, кулонов, колец, сережек Леокадия увидела какое-то страшилище на простенькой цепочке. На коричневой продолговатой деревяшке таинственно светились, как шляпки гвоздиков, глаза. Кричащий рот был сделан из медного кружка.
— Смотрите!
— Вождь инков и ацтеков.
— Я его куплю!
— Нет, я его вам куплю.
— Нет, я сама.
Она купила это чудище и повесила себе на грудь поверх цветастого сарафана.
— Мы должны дать ему имя, — таинственным шепотом сказала Леокадия.
— Атагульпа.
— Нет.
— Кванисимо де Бунзури.
— Нет, нет.
— Нашбог.
— Да!
Нашбог, посверкивая глазами, орал о чем-то своем.
— Он добрый или злой? — спросила Леокадия с надеждой.
— Злющий! Вон как ярится!
— Не может быть. Нашбог добрый.
— Правда, правда. Я не разобрался… Он смотрит на нас милостиво. А ну-ка, дайте мне его на минутку.
Она сняла Нашбога и протянула Куприянову. На металлической подбивке дощечки он процарапал перочинным ножом дату приобретения уродца и, снова надев покупку на шею Леокадии, произнес торжественно:
— Да хранит он вас от бед и принесет радости!
Леокадия предупредила бабушку, что придет не скоро. Та посмотрела испытующе.
Леокадия и Куприянов пошли тропинкой в горы.
Кроны сосен напоминали зеленые накренившиеся тарелочки на высоком шесте жонглера. Раскачивала зеленые лохмотья веток могучая ель, а рядом, в крапиве, у подножия другой ели, обуглившейся от удара молнии, суматошились муравьи. Заходящее солнце из-под синих туч осветило часть моря, и казалось, на горизонте пролегла песчаная отмель. Загорелые мальчишки протащили на кукане окуньков в голубовато-фиолетовых разводах. У берега в корзинах трепыхались щуки.
На небе появился лунный серп, и на самый кончик его словно присела отдохнуть звезда.
Они стали спускаться к какому-то селению. Странно — ни живой души. Молчаливые громады стен отливали синеватой белизной.
— Лунный город. Жители оставили его, спасаясь от неприятеля, — тихо сказал Куприянов, и Леокадии стало страшновато.
Это, вероятно, были строящиеся корпуса новых домов.
В дубовой аллее они остановились под деревом. Жалобно кричала ночная птица, прошелестела крыльями летучая мышь. Изредка на землю падали желуди. Алексей привлек к себе Леокадию, нашел пересохшие сразу ее губы.
— Жизнь моя… Жизнь моя…
— Но ведь нельзя, Алеша, нельзя…
— День без тебя — не дань.
— Я больна тобой! Знаю, что должна излечиться и не в силах это сделать. Откажись от меня!
— Ни за что!
— Откажись, я все равно буду любить тебя всю жизнь.
— Ни за что, ни за что! — Он провел губами по ее влажным волосам.
— Я совсем не знала, что такое возможно: быть тобой.
— Да, это так. А я с тобой сильный, все могу… лишь бы рядом ты… Помогаю больному — для тебя; воюю с дурнями — чтобы ты похвалила. Вчера просматривал истории болезни… Моя запись за третье января сумбурна, а за семнадцатое марта — особенно дорога…
— Почему?
— Я ее делал, возвратившись с совещания… Помнишь, мы сидели рядом?
Она припала щекой к его руке: значит, в нем было все то же и так же, как в ней.
— Мы всегда будем вместе, — прошептал он, словно давая клятву.
Она отстранилась, сказала печально:
— Но ведь мы не одни…
— Да… — Он будто остановился с разгона перед вдруг возникшей стеной.
Леокадия погладила его волосы, словно успокаивая, что все будет по-прежнему и не отнимет она у него то, к чему он привык, — ни сына, ни семью.
— Я уеду из Пятиморска, — тихо сказала Леокадия.
Алексей испуганно отшатнулся:
— Нет, ни за что!
— Я плохая. Я хочу на чужом несчастье построить свое счастье. Так нельзя, Алеша, нельзя. Я мучаю тебя, ты раздваиваешься. Со мной ты делаешься хуже — теряешь свою цельность. Я хочу, чтобы ты был прежним… Ты должен быть там…
Ночь Леокадия не спала. На рассвете сказала бабушке, что должна срочно уехать к подруге под Белгород.
Анастасия Никитична не на шутку встревожилась:
— Что такое? Да почему это так вдруг? Лешенька?
— Очень надо. — Ей стыдно было глядеть бабушке в глаза.
— Несчастье? — допытывалась та.
По дороге на автостанцию Леокадия занесла в гостиницу записку, попросила дежурную передать Куприянову.
Он получил ее в девять часов. «Я не могу так. Это бесчестно. Уезжаю. Прощай». Ошеломленный Куприянов вернулся в свой номер, долго сидел на кровати. Рушилось все.
Надо было возвращаться, работой заглушить нестерпимую боль.
СМЯТЕНЬЕСаша Грачева жила с мужем в шахтерском городке, и сюда-то из Харькова ехала машиной Леокадия.
По обе стороны дороги желтело жнивье. Зигзагами взлетали в синеву буровые вышки. А вот и первые избы старого Белгорода и новый город.
На дне огромного ковша, обрамленного горами, — центральная площадь: дома в колоннах, театр, похожий на Парфенон, жертвенник с вечным огнем у могилы погибших воинов и скорбная фигура женщины из темного камня. Она склонилась над мальчиком, возлагающим венок на могилу.
Леокадия остановилась в гостинице и вечером пошла побродить по городу.
На площади пахло свежескошенным сеном. Где-то рядом была степь, наверно, за возвышенностью с телевышкой. Вот таким же летом двадцать три года назад, когда ей не было и трех лет, на этой святой земле шли страшные бои, о которых она знала лишь по учебникам.
…В полдень вертолет доставил Леокадию в город Губкин, утонувший в садах на правом склоне Теплого ключа. Автобус обогнул карьер Лебединого рудника, исполосованного меловыми, глинистыми, рудными слоями. Казалось, белая, желтая, бурая ступеньки поднимались одна над другой, а от них тропами ползли широкогрудые, как буйволы, МАЗы.
А вот и центральная улица города и филиал института горного дела.
Кондукторша в кокетливом черном халате пропела:
— Проспект Чайковского…
Неожиданное появление Леокадии вызвало переполох.
— Ой, Лешка, без предупреждения! — обрадованно бросилась ей на шею подруга. — А Паша в командировке. Вот жалеть будет!..
Она, как и в университетские времена, подстрижена под мальчишку и по-прежнему суматошлива. Очки у нее толстые, грубые, так выдвинуты вперед, что нос кажется совсем маленьким. А ноги стали еще полнее. Неспроста Саша часто удивлялась: «Что за странность? У меня прежде всего поправляются ноги».
— Ну чем я тебя накормлю? — сетовала она, бегая от буфета в кухню и обратно. — Картошку жареную будешь? И малосольные огурчики? Я уложу тебя на раскладушке. Нет, лучше сама на ней лягу, а ты — на тахте.
Леокадия вспомнила, как Саша со своим Пашей ходила по городу. Ухо Паши — на уровне ее губ, и она, только повернув голову, все время что-то нашептывает ему.
— Пойдем, я тебя умою, — говорит Саша Леокадии и ведет ее в ванную. А сама все поглядывает, поглядывает пытливо, словно желая проникнуть в душу и понять, почему Лешка приехала так внезапно и такая расстроенная?
