Михаил Стельмах - Правда и кривда
— Как, девушки, работают ваши звенья?
— Неважно, Марко Трофимович, некому человеческое слово сказать нам, только ругать есть кому, — отозвалась Ольга Бойчук. — Даже землю не за всеми звеньями закрепили. Мою, лучше ухоженную, отдали родственникам Шавулы.
— Ты свеклу выращиваешь?
— Свеклу, как она уже надоела мне.
— Почему?
— Потому что половина ее идет на такой коньяк «три ботвы», что от него и слезы становятся мутными.
— У нас дела более или менее идут лишь в огородной бригаде, — Демьян Самойленко повернул голову в сторону Марии Трымайводы. — У нее и семян вдоволь, и парники уже зеленеют, и помидоры и огурцы рано родят. Знает женщина какое-то колдовство к овощам.
— Только никакого толку нет от этого: вся работа идет как в пропасть, — грустно сказала вдова. — На вас, Марко Трофимович, надежда.
— Лишь бы овощи были, а надежда найдется, — улыбнулся Марко. — Зиновий Петрович, у вас много гречки?
— В войну только горя много. Обижает война пчелу, обижает и гречку — нет ее в колхозном амбаре. Ну, я и наложил контрибуцию на соседей, которые сеяли гречку по огородам. Не очень, люди, ругаете меня за это?
— Что ругаем, то ругаем, потому что последнее ото рта оторвали, — отозвался дед Евмен.
— Таки последнее, — покачал главой Гордиенко. — Потому что с войной большая бедность свалилась на нас. Свалилась и отходить не хочет. Вот надо как-то сообща ломать ее, наводить порядок на земле. Жена, у тебя есть еще генеральские огурцы?
— Теперь он и сыворотку будет называть генеральской. Ешьте, люди добрые, что есть, и извиняйте. Мой трутень даже в такой день на блины не дал своей гречки…
Уже луна опустилась на край земли и потемнело село, когда Марко, простившись с людьми, украдкой потопал к колхозным парникам. В голове мужчины роились разные хозяйственные планы, надо было думать и о скороспелом рубле, а его могут дать только ранние овощи.
В долине тускло сверкнули первые рамы парников. Марко осторожно опустился возле одной, немного приподнял ее и вдохнул тепло-влажное благоухание молоденьких стеблей помидора. Стекло второй рамы было совсем темным. Марко вынул трофейный фонарь, присветил им и пораженно застыл: сотни людей смотрели на него из темного стекла негативов. Среди них он узнавал своих друзей, соседей, узнавал живых и мертвых, которые и после смерти собирали тепло солнца для людей… А ты же, человече, живой, вот и думай, и трудись, как живой…
XXIII
Мертвые глаза линей тупо смотрели на Безбородько, и эта же тупость была во взгляде Мирона Шавулы.
— На кого же ты нас, Антон, бросаешь, на кого бросаешь? — охмелело варнякал кладовщик, охватив голову жирными загребущими руками. Пьяная печаль растекалась по его запущенной растительности и мучительно шевелила мелким, как лесная груша, носом.
— На кого ты нас бросаешь?
— Цыц, заголосил, как на похоронах, — вытаращился на него Тодох Мамура. По его ятаганистых челюстях извивается презрение. — Ты лучше поразмысли, подумай, как удержать нашего дорогого Антона Ивановича на посту, потому что дела идут — контора пишет. Надо, поразмыслив, всю родню, всех друзей блоком сколотить, всюду массовую работу поднять на уровень, а на собрании своих людей пристроить по закоулкам, чтобы демократия была в голосах. Как ты думаешь, Антон?
— Теперь, люди добрые, из этого шума не будет пива: время неподходящее. Надо реально думать. За ваше здоровье, — нахмуренный Безбородько с достоинством поднял рюмку, соединил ее с двумя, опрокинул и крякнул: — Огонь!
— Да этот огонь не зальет душевного огня… Неужели, Антон, все твое из телеги упало, неужели вот так и сдашься? — бьет Шавула вилкой в глаз рыбине. — Неужели так и сдашься?
— Должен, братцы, не хочу, но должен, — трагедийно поднимает растопыренные руки. — Но дело не в том, что Марко поднимется на мой пост, а в том, как его быстрее всего сковырнуть с поста. Еще не народился тот председатель, который пропредседательствует без ошибок, или недостатков, или перекручиваний, или недокручиваний. Нам, практически, надо уже сегодня ухватиться за них…
— За что же ухватиться, когда он еще не председатель? — удивился недалекий Шавула.
— За те хвосты, которые остаются в хозяйстве. За них цепляйся и вяжи мертвым узлом, — поучительно сказал Мамура. — Подумай только: чем и как теперь обсеется Марко? Вот и хватайся сразу же за срыв посевной. Труби и пиши во все инстанции, борись за правду!
Последние слова немного развеселили Шавулу, потому что очень уж не шло слово «правда» Тодоху Мамуре. Но, смотри, произносит его и морду не кривит. Совсем опаскудился человек. Кладовщик хотел чем-то подколоть Мамуру, но тут заговорил Безбородько:
— Вы, братцы, не очень, практически, печальтесь, но порох держите сухим — понадобится! Мне, практически, теперь даже лучше снять с плеч председательство. Пусть все хлопоты этого года упадут на Марка, пусть его перешерстят за отсталость и в инстанциях, и в газетах, пусть запарится он, а тогда и мы — тут как тут, вынырнем и пригодимся для чего-то.
— Министерская у вас голова, министерская, — похвалил Мамура и засмеялся.
— Какая ни есть, а плеч держится, — не преувеличивает своих талантов Безбородько.
— Значит, нам сейчас надо, практически, отступить шаг назад, только с умом отступить, чтобы не замести дороги вперед. Документы разные подготовьте, чтобы и комар носа не подточил. Если что-то не так, значит делайте, чтобы было так, в ажуре, как ученые головы говорят, потому что неизвестно, какие ревизии наедут или наскочат на нас. Главное свести концы с концами, без хвостов. Ну, а коров, каких мы взяли из колхоза, должны сегодня же возвратить. Так и родне всей скажите. Здесь надо без глупой жалости и либерализма!
— Теперь, значит, и на ферме будет молоко, — скривился Шавула, оторвал руки от головы. — Неужели без этого никак нельзя обойтись?
— Нельзя! — твердо сказа Безбородько.
— Ой, падко мой, печали мои! Как же эти коровы заводить на ферму? Стыда на весь район не оберешься, — завопил Шавула и снова схватил голову руками.
Безбородько успокоил кладовщика.
— Какой там стыд? Не туда смотришь, не то видишь и не то мыслишь. Мы просто спасали коров от голода, спасли их — и снова честь-честью сдаем в колхоз. Мы колхозу добро делали.
— А в самом деле! — удивился, потом улыбнулся, а еще через минуту помрачнел Шавула. — Такую корову возвращать. У нее же вымя, как ведро! Может, ее, Антон, своей заменить?
— Не делай этого, Мирон. На все есть свое время, — строго взглянул Безбородько. — Лисицу собственный хвост погубил, а тебя может погубить коровий. Думай не тем местом, на котором сейчас сидишь, и готовься к ревизии. Ну, а чтобы тебе легче было сдавать свою корову, сначала, для практики, отведи мою.
— Когда?
— Сейчас.
Они все втроем встали из-за стола, вышли во двор. Безбородько решительно пошел в большой, жестью крытый сарай, отвязал породистую корову, пахнущую молоком и лугом, слегка ударил ее сапогом и повел к воротам.
— Это, Мирон, практически, делается так, — повернул голову к завхозу и кладовщику. — Отворяются ворота — и айда, коровенка, со двора. Отдирай, Мирон, пережитки от сердца и веди, чтобы не повело куда-то в нехорошее место, — даже улыбнулся Безбородько.
Шавула сплюнул, ругнулся в бороду и, изгибаясь, пошел за коровой.
— Неужели, Антон, не жалко вам рекордистки? — грустно покачал головой Мамура.
— Почему не жалко? Но мозги мои еще не притрусило каменной чешуей. Нам не положено быть дураками. Делай, Тодоша, как я сказал, не хватайся за разные увертки, вот и выплывешь, как ныряльщик. Ну, иди к своим документам, а дорогой пришли ко мне Галю с машиной.
— Куда-то в поход?
— К соседям по песни… Есть разные дела. Из председательства же ухожу. — Он простился с Мамурой и весь в невеселых мыслях вошел в хату. Мертвые глаза линей тупо смотрели на мужчину, и ему тяжело вздохнулось.
— Из председательств ухожу, — еще раз сказал сам себе.
Когда на улице заурчала машина, Безбородько погасил свет, вышел из дому и еще поколебался: ехать ли ему к Саврадиму Капустянскому, или оставить свою затею. Но как оставить ее, когда припекло до самого края? Он молча садится в кабину, косится на девчонку: не преисполнилась ли она насмешкой к председателю, и приказывает ехать в Зеленые Ворота… Чем тебе плохое село? И название хорошее, и стоит в садах, как в венке, и люди там более спокойные. Нет, если подумать, ни Евмена Дыбенко, ни Демьяна Самойленко. Этот думает, как горел в танке, так ему все можно, чтоб тебе язык заклинило.
Перед глазами Безбородько проходят и проходят его недруги, которые будут потрошить и рвать его в клочья на отчетно-выборном собрании. В этот день кого-то из них надо послать аж в область. Ну, а чей-то рот можно мудро замазать. Все надо с подходом делать.
