Михаил Стельмах - Правда и кривда
В голубом туманному отсвете фар покачивалась свежая пашня, и даже теперь было видно, как глянцево поблескивали жирные долинные ломти. Молодой улыбчивый тракторист остановил машину, соскочил на землю и радостно поздоровался с секретарем райкома и Бессмертным.
— Где же ты, Ярослав, горючего достал? — с надеждой спросил Борисенко. — Неужели подвезли вечером?
— Нет, Иван Артемович, не подвозили. — порхают вверх пошерхшие кончики губ, и рот молодого тракториста становится похожим на юнца рожками вверх.
— Не подвезли? — мрачнеет Борисенко. — А чем же ты пашешь?
Тракторист изучающе смотрит на секретаря райкома, потом смешливо отводит от него взгляд:
— Пока что пашу смесью своего родного дяди.
— Дяди? Где же он расстарался на такое добро?
— А он может расстараться; у меня дядюшка очень хороший добытчик. Когда немцы убегали из нашего села, он, сам не зная для чего, стибрил себе несколько бочек горючего и запрятал свой трофей в тайник.
— Вот спасибо твоему догадливому дяде. Молодчага он! Надо будет чем-то отблагодарить человека за помощь, хоть в газете вспомнить.
— Да зачем, Иван Артемович, о нем еще и в газете печатать, обойдется. — У тракториста обеспокоенно осел полумесяц рта.
— Ведь родня! Ты что-то имеешь против дяди? — Борисенко с любопытством и удивлением взглянул на тракториста.
— Да нет, я ничего не имею против своего дяди, но, наверное, он что-то имеет против меня, — замялся Ярослав.
— Хитришь, парень? Ну-ка излагай, что у тебя.
Ярослав ногой провел по пашне дугу и потупил в нее глаза.
— Говори, говори, не паши ногой, — подогнал его секретарь райкома.
— Что же здесь говорить… Видите, Иван Артемович, мой дядя и не знает, что я пашу поле его добром.
— Как это так?
— Он, дядя, нечего сказать, скряга — прижимистый у меня. Так я сам… той, потихоньку его трофей делаю своим трофеем.
Марко, чтобы не рассмеяться, прикусил губу, а Борисенко дальше строго допрашивает тракториста:
— Хорошую нашел работу. А что будет, если дядя узнает?
Тракторист после этого вопроса ободрился:
— Он, я думаю, не узнает, потому что я деликатно тружусь возле его добра.
— Он еще и деликатность в краже нашел! — повеселело лицо Борисенко. — Как же ты деликатничаешь?
— Да… вы еще всем расскажете, а этим опытом не следует делиться.
— Говори уж, говори.
— Ну я делаю так: выбираю горючее не до самого дна — оставляю немного, а бочку доливаю водой. И все становится в аккурат. Бросится дядя к своему добру и подумает, что его так с водой и оставили немцы. А я даже посочувствую ему, чтобы не очень печалился человек.
— Ну и разжился твой родной дядя на сочувственного племянника, не всюду такого найдешь, — рассмеялся Марко, за ним Борисенко и, в конце концов, тракторист. — Дайте мне, Иван Артемович, эту жалостливую душу хоть на пару дней.
— Запорожскую Сечь начинаете собирать?
— Такие сечевики пригодятся, чтобы нужду нашу подсечь.
— Ярослав, поедешь с горючим своего дяди к Марку Трофимовичу Бессмертному?
— К Бессмертному?.. Тому самому? — оживилось лицо Ярослава, и он с любопытством взглянул на Марка.
— К какому «тому самому»? — спросил Борисенко.
— Ну, к тому, что Безбородько в пруду купал?
— К тому же.
— Тогда поеду! Где уж мое ни пропадало! — радостно согласился тракторист.
XXII
В этот же вечер Марко подыбал к пасечнику Зиновию Гордиенко. Старый пчеловод когда-то присматривал не только за пчелами, но и за гречкой, вот и надо было прикинуть с ним, как и где лучше всего взяться за посев гречихи.
Во дворе Гордиенко стояло несколько свежих ульев, а над ними с перекладины нависал старый, потемневший колокол. Марко остановился возле него.
Далекие годы, далекую молодость напомнил этот трофей котовца Гордиенко. Напомнил и ту молоденькую учительницу, которую все удивляло в его селе. Увы, все это давно отшумело-отгуло и стало только то тревожным, то удивительным воспоминанием.
Марко подергал рукой колокол, слегка качнул било, и медь, которая еще недавно мучилась в земле, отозвалась низким певучим голосом.
Еще в сорок первом году, когда фронт приблизился к селу, Зиновий Петрович закопал свой колокол посреди двора, закапывая, приказал соседям:
— Так вот имеет человек лишнюю работу. Ну, да колокол можно закопать и откопать, а фашизм надо только закопать. Еще будет гудеть над его могилой мой колокол. А как же, будут иметь праздник и люди, и колокол.
— Люди закапывают добро, а мой что выдумал! — ляпнула тогда тетка Христя. — Старое как малое…
В землянке Гордиенко стоял гул, на небольших оконных стеклах шевелились человеческие тени. Когда Марко отворил двери, он увидел за столом хозяев, деда Евмена, Василия Трымайводу и его тетку Марию, бригадира Демьяна Самойленко, Софию и Галину Кушниренко, Емельяна Коржа, Петра Гайшука и красавицу Ольгу Бойчук с веселыми глазами и тем нежным мартовским туманцем на щеках, на котором позже прорастут веснушки. Тетка Христя первой бросилась к Бессмертному, неся на лице улыбку, а на ресницах слезы.
— Добрый вечер, Марко. Садись, дитя, к столу. Вот спасибо, что зашел на радость нашу.
— На какую радость?
— А ты будто не слышал? — тетка Христя изумленно и даже немного обижено развела руками, а в разветвленных, как корешки, морщинах ее лица засветилась добрая улыбка.
— Она, Марко, думает, если ее сын стал генералом, так об этом сразу должен знать весь мир, — насмешливо отозвался Зиновий Петрович.
— А может, его и будет знать весь мир! Видишь, сыну еще и тридцати годков нет, а он уже генерал по артиллерии! Не то, что ты! — пренебрежительно взглянула на старика.
— Если бы я так рано не женился на тебе, может, до сих пор и маршалом был бы.
— Правда, Зиновий, правда: жена — главное препятствие нашему брату, — отозвался Евмен Дыбенко.
Марко обнял тетку Христю и поцеловал ее. Но теперь женщина не потеряла равновесие, не потянулась ладонью к глазам, а счастливо и благодарно смотрела куда-то далеко, где ее сын доламывал хребет фашизму.
— Садись уже, генеральша, а то картофель задубеет, — так же насмешливо сказал Зиновий Петрович и обратился к людям: — Что оно теперь за генеральши пошли? Вот посмотрите на мою: на ногах броненосцы с камеры, руки потрескавшиеся, как сама земля. Чем не портрет?
Тетка Христя посмотрела на свою неловкую одежду, на обувь и засмеялась. И засмеялись все, кроме Зиновия Петровича. Хоть он и говорил с насмешкой о генеральстве своей старухи, и его щедрая душа была преисполнена гордости. Только не стоит показывать ее. Он встал из-за стола, подошел к Марку, поздоровался и задумчиво сказал:
— Вот появились новые хлопоты — свой генерал.
— Да какие же это хлопоты? — улыбнулся Марк.
— Большие, — убеждено сказал старик. — Разве же это настоящий генерал в двадцать восемь лет? Ни тебе седых усов, ни шелковой бороды, ни даже живота. Вон о нем уже и французы написали, что не по правилам бил немцев. А французы — это же нация!
За столом снова засмеялись, а Гордиенко покачал главой, что-то подумал и вышел из землянки. В жилище все торжественно притихли, словно ожидая чего-то. Скоро на дворе празднично ударил колокол — раз, второй и третий раз.
— За сына? — спросил Марко.
— За тебя, — ответила тетка Христя. — За твое председательство. Мы уже знаем, что в райкоме сказали. Есть правда на свете!
— Не сошелся на безбородьках свет клином. Но цепкие они, как сорняк, — отозвался высоколобый, с упрямыми губами и резко очерченным лицом Демьян Самойленко, и в его взгляде вспыхнул нехороший огонь.
Зиновий Петрович внес в землянку самодельную, недоплетенную рафу и вручил Марку:
— На новое хозяйствование. Не забыл, для чего она?
— Для гречки?
— Точно!
— Расскажите, что оно и как оно, — попросила Ольга Бойчук, девушка с высокими грудями и рисованными бровями.
— Это Марко Трофимович расскажет. Пусть так и начинается новое председательство.
— Какое еще там председательство, — отмахнулся Марко.
— А ты не очень задавайся! — грохнул дед Евмен. — Расскажи! Кое-кто даже не знает, сколько стебель гречки содержит цветков.
— Об этом лучше всего расскажет Зиновий Петрович: он летом не вылезает из гречек.
Старый пасечник посмотрел на девушек:
— Запомните, цокотухи: каждый обычный стебель гречки имеет приблизительно триста цветочков, а на роскошном растении их бывает и шестьсот. Это мы когда-то с Марком Трофимовичем посчитали. Такой стебель вырастает из большого породистого зерна — его материнское питание дает растению и рост, и силу, и урожай. Вот я и смастерил эту рафу для отбора дородных семян. Жаль, что не приучают вас к гречкосейству.
