Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

Когда они проходили мимо хаты Земляковых, то заметили — на крыльце сидели двое.

— Добрый вечер! — сказали Ваня и Андрей Михайлович в один голос.

— Добрый вечер! — ответили Миша и Анюта.

— Давно бы уж свадьбу сыграли, а они все сидят до полуночи, — пошутил Андрей Михайлович.

С крыльца не возразили.

— Ваши-то спят? — спросил Ваня.

— Нет. Чего-то все разговаривают вполголоса, — ответил Миша.

«Ну как она с ним теперь лежит?! — ужаснулся Ваня мысленно. — Неужели и теперь обманывает?» И стало ему от этой мысли больно.

Но Тося и сама мучилась этой ложью. Она не была из тех, кто может легко скрывать от мужа свою побочную любовь. Она была готова сказать прямо и честно, если бы… Ах, если бы Игнат не говорил так сегодня! Если бы он вгорячах не сорвался со своей неуемной злобой и ненавистью и не приоткрыл своей сущности, Тося прямо и сказала бы Федору: «Я люблю Игната и уйду к нему». Но неожиданно она чуть-чуть, еще совсем неуверенно, заглянула внутрь человека, и ей стало страшно и больно. Сердце после этой встречи ныло и ныло, душа болела. О чем же говорить Федору? А говорить надо. Иной раз ей хотелось броситься к мужу, обнять его, потом стать перед ним на колени и кричать: «Федя! Спаси меня! Спаси!» Но… она не сделала этого, а, наоборот, отвергала его ласку. Ей было даже обидно, что он не ревнует ничуть, не видит страданий.

И в тот вечер, когда она пришла от Игната в смятении, Федор сидел, читая книгу и поджидая жену. За чаем он сказал многозначительно:

— Ну, Тося, наступает для нас нелегкое время…

— А разве оно было легким? — перебила она.

— Не было. Но подходят дни настоящих испытаний наших сил — на что мы способны. Читали сегодня письмо обкома партии: коллективизация уже началась. Начнем скоро и мы. Будет… — Федор подумал, подумал, подбирая слово, и сказал: — Будет бой, Тося.

— А при чем же тут я?

Федора удивил такой вопрос.

— Как так — «при чем»? Никто не может остаться в стороне. Все люди в селе разделились на два лагеря: одни с нами, другие пока против нас. Или — ни туда ни сюда, качаются из стороны в сторону. Кто против нас, они — с Дыбиным и Сычевым, они всеми десятью пальцами уцепились за старое.

— Что с ними будет, если они с Дыбиным? И что хочет Дыбин? — спросила она, пересилив себя.

— За тех, кто «ни туда ни сюда», будем бороться долго. Им ничего и никогда не будет плохого. Дыбин — враг. А что он хочет — надо спросить у него самого. Сейчас он играет в одиночество, а придет время, покажет зубы. Годами будет сидеть тихо, а дождется момента — продаст и предаст все и вся. Мы-то уж его знаем. «Предавший однажды предаст и второй раз», — сказано в Писании. Правильно сказано для верующих и неверующих.

Тося неожиданно разрыдалась. Федор недоумевал. Он пытался утешить, узнать причину, пытался приласкать ее, но она ничего не сказала (говорил только Федор) и легонько отводила его руку.

Именно в те минуты Миша про них и сказал с крыльца: «Чего-то все разговаривают вполголоса».

А когда Миша вошел ночью в хату, было уже тихо. Казалось, в семье все спокойно. Но Тося и Федор в ту ночь не сомкнули глаз. Разрыв обнаружился, как огромная трещина, через которую уже не перепрыгнешь.

Матвей Степаныч ворочался, ворочался с боку на бок, кряхтел, кряхтел да и выпалил наконец, не стерпев:

— Ну-ка, Матрена, проснись! И откуда только у тебя покой взялся?! Спит как в прорву, конца-краю не видать.

— Ты чего вылупился? — огрызнулась она спросонья. — Ночь-ополночь баламутишь.

— Погоди-ка. Сон, он как богатство: что больше спишь, то больше хочется. Разгуляйся маненько… Ну так, вот так. Сядь-ка. Слушай, что буду говорить. Но только смотри: умри — никому ни гугу.

Всякая тайна действует на женщин магически, и Матрена Васильевна не была исключением — любопытство взяло верх, а сон улетел из хаты на весь остаток ночи. Матвей Степаныч горестно рассказал жене все подробно, начиная с первого посещения больницы, когда он ходил туда с запиской Игната.

— Ну что делать? Что делать? Ума не приложу, — заключил он.

— Ой, Федя! Ой, соколик! — почти застонала Матрена Васильевна. — Как-то он теперь узнает! — Она задумалась, сидя на кровати рядом с мужем.

— А ну-ка да Игнат не уйдет из Паховки? — спросил Матвей Степаныч. — Что тогда будет? Кровопролитие может случиться — вот что будет. Допустить никак нельзя.

Матрена неожиданно воскликнула:

— Деготь!

— Что-о?

— Деготь! Дверь — дегтем у больницы.

— Спятила на старости лет. Совсем рехнулась.

— Вы, все трое, спятили, — возразила она. — Разве ж Игнат так уйдет, если огласку не дать?

— А Федор?

— И Федор должен знать. Вы его, значит, охраняете? Ишь ты! От чего охраняете? Эх вы, недоумки!.. А если дегтем намазать да сразу дать знать Игнату, то — как ветром сдует.

— Да зачем же дегтем-то? Не пойму.

— А затем: Тоська позор поймет и тоже уедет… Любит если Федора, вернется после. Не любит — катись ко всем кобелям.

— Да Федору-то, Федору-то как, старая дура? — уже закипятился Матвей Степаныч.

— Ты мне такие слова не говори, Матвей. А то… — она замахнулась на мужа.

— Не буду, не буду! — Он торопливо отодвинулся, от греха подальше. — Ладно уж, не обижайся. Душа ж болит, Матрена.

— Вот так и давай говорить, по-хорошему, — смирилась та.

— Ну давай по-хорошему.

— А Федор переболеет, перемучается… Как же иначе? Трудно ему. — Матрена Васильевна вздохнула и приложила к глазам край одеяла. — Трудно ему будет. Ну он ведь — двужильный. Сдюжит. — Она встала, надела платье, накинула жакетку. — Пойду-ка я, Матвей, сама расправлюсь. Ночь темная — глаз коли. Где логунок с дегтем?

— Ты куда? — крикнул Матвей Степаныч. — Не пущу!

— Не надо кричать, — спокойно сказала она. — Все должны знать, все село. И сразу же. Разрубать надо с одного маху. На Федора позору нету — он чист. А Игнатку, гада, ославим.

— А Тоська? — недоумевал Матвей Степаныч.

— Она? Ей своей хребтиной отдуваться: каталась — пусть санки везет. А Федора я в позор не дам. Вы ведь, мужики, не понимаете в этих делах ни на воробьиный коготок. В умных делах вы умные, а где сердцем — сердцем «бабе-дуре» решать. Сиди тут и жди. — И она вышла.

Матвей Степаныч кое-как натянул впопыхах брючишки, выскочил за ней вслед, пытаясь на ходу застегнуть пуговку (что ему никак не удавалось), забежал наперед и закричал неистово:

— Не позволю! Это что-о? Это тебе — не старое время! Наза-ад!

Матрена редко видела его таким, но знала — он не отступит, знала — в таком виде он непобедим, этот маленький человек. И она оторопела.

— Не ори… Не ори ты… Люди услышат.

— Знать ничего не знаю! Наза-ад!

И могучего сложения жена послушно сдалась перед щуплым мужем. По мнению Матвея Степаныча, это расхождение иначе не могло быть решено.

Когда они вошли в избу и Матвею Степанычу все-таки удалось застегнуть пуговку, он сказал уже примирительно:

— Говорила — по-хорошему, а сама на свой аршин… Как при царе: дегтем ворота… Не сметь! Мы же теперь — люди! Люди, Матрена. Понимаешь? Люди мы, а не… — Он вспомнил первую строку букваря «Мы не рабы. Рабы не мы», но счел неуместным сейчас произносить громкие слова, а ограничился простым увещеванием: — Не мне говорить про это и не тебе слушать. Разве же можно так? Ай-яй-яй! Умная женщина, а сплоховала. Ну давай по-хорошему. Не серчай уж, пожалуйста.

— Не могу я спокойно смотреть, как вы от Федора скрываете, — беззлобно сказала она, садясь на лавку.

— Да мы и узнали-то только нонче вечером. Понимаешь, только вот-вот узнали. Но ведь можно и Игнатку ославить и Федору сказать без всякого дегтя.

— Пойду-ка утречком к Зине. Посоветуюсь, — окончательно примирилась Матрена Васильевна.

— Вот это — дело, — обрадовался Матвей Степаныч. — Зинаида, она с умом. И ты с умом. Ум — хорошо, а два — лучше.

…Утром Тося пришла в больницу, как и обычно. К удивлению, ее поджидали, сидя на завалинке, Матрена Сорокина и Зинаида. Ей стало не по себе, но она пыталась улыбаться и спросила шутя:

— Самые здоровые пришли в больницу. Или заболели?

— Голова, Тосенька, голова разболелась, — ответила Матрена Васильевна. — Почти всю ночь не спала. И сны какие-то вещие вижу, страшные.

Все втроем прошли прямо в горенку, где Тося принимала больных. Она пригласила их сесть. Зинаида, не давая возможности Тосе расспрашивать Матрену о болезни, заговорила первой:

— А какие же сны видишь, Матрена Васильевна?

Все получилось так, как они заранее наметили.

— Аль уж рассказать вам нонешний сон-то?

— Что ж, расскажите, — по долгу вежливости согласилась Тося. — Но только в сны я не верю и…

— Да и я, может, не верю, — перебила Матрена Васильевна, — но сон-то какой-то жуткий. — И продолжала без передышки: — Вижу, стоит скирда соломы, агромадная такая и рыхлая, только-только съетаженная. А из той соломы, из скирды, значит, вылезает стройная такая женщина. Гляжу, гляжу я на нее, а это — ты, Тосенька. И такое у тебя обличье светлое, как у райского ангела. Как мы про тебя думали, так ты и приснилась.