Разорванный круг - Владимир Федорович Попов
— Чей станок? — спросил Брянцев у первого попавшегося ему человека, с хозяйским видом расхаживавшего по проему.
— Наш, ярославский, — с горделивой интонацией ответил тот и вдруг: — Лешка! Неужто ты?!
Брянцев с трудом узнал в плечистом, полноватом для своих лет человеке не кого иного, как напарника по работе в юные годы Антея. В ту пору отношения у них не сложились. Сначала он, Брянцев, завидовал Антею, потом Антей завидовал ему. Правда, зависть у них была разная. Один напрягал все силы, чтобы догнать своего соперника, другой, когда остался позади, злился, но упорства, рвения не проявлял и сил особенно не тратил. Они довольно холодно относились друг к другу и холодно простились, когда Брянцев уходил с завода, поступив в институт. Этот холодок проступил и сейчас, спустя столько лет.
— А ты вишь какой здоровый стал и важный, хотя и тогда фигуристый был, — пытливо рассматривая Брянцева, не очень дружелюбно произнес Антей. — Никак, в большие начальники выбился.
Не хотелось почему-то Алексею Алексеевичу называть свою должность, и он сказал:
— Да вроде…
— Цеха? — допытывался Антей.
— Завода.
— А как это понять?
— Ну, директор.
— Ишь ты! — в голосе Антея послышалась уважительная зависть. — Сколько же ты зарабатываешь?
Брянцев скосил на него глаза.
— Ты лучше спроси, сколько я часов в день работаю, сколько ночей на неделе не сплю, сколько раз отпуска на заводе проводил, сколько бит был, сколько шкурой своей рисковал. А ты — заработок. По труду и заработок.
— Ну да, оно, конечно, так… — промямлил Антей и заторопился. — Прости, побегу. Дело у меня на участке что-то сегодня не больно ладно идет.
— А вообще как идет?
— Ничего, — уклончиво ответил Антей. — И, надсадив голос, чтобы заглушить чувство неловкости: — В начальники податься время не пришло, да и образование не бог весть какое. Хорошо тебе — инженер.
Брянцев осведомился о здоровье их общего учителя Прохора Кондратьевича, передал ему привет и зашагал дальше.
В конце концов он заплутался в лабиринте новых и старых корпусов, крытых переходов и, к стыду своему, вынужден был спросить, как пройти в испытательный цех.
Цех этот помещался в недавно выстроенном трехэтажном корпусе, который протянулся вдоль другого корпуса, тоже нового и большого. Брянцев знал, что ярославский завод располагает самой крупной испытательной станцией в стране, но то, что он увидел, превзошло все ожидания.
В огромных двухсветных залах из-за множества стендов для испытания шин можно разговаривать, только крича друг другу в ухо — настолько силен здесь шум. Со скоростью шестьдесят-семьдесят километров катятся шины разных конструкций то по отполированной поверхности маховиков, то по плицам, имитирующим неровности почвы. Были в этом здании и такие залы, где в термокамерах испытывали шины на морозостойкость и на тепловое старение.
— А эти стенды почему закрыты кожухом? — поинтересовался Брянцев у сопровождавшего его начальника цеха.
— Комбинированные испытания проводим, обкатываем шины при температуре шестьдесят градусов, — охотно объяснил тот. Открыл задвижку на небольшом отверстии, из которого вырвался поток горячего воздуха. — Это шины в тропическом исполнении. А вот там, в углу, камера для гидравлических испытаний — рвем шины под давлением изнутри.
…Уже вечерело, когда Алексей Алексеевич вышел с завода, изрядно уставший от густоты впечатлений. Поразмыслив малость, пришел к выводу, что нужно непременно прислать сюда бригаду из нескольких рабочих-исследователей для получения материалов о всех предложениях, как внедренных, так и только еще принятых.
На алом фоне закатного неба четко, как на чертеже, выделялись пять мощных арок железнодорожного моста, протянувшихся через Волгу. Красивое, величественное зрелище. А ведь этого моста могло не быть. Несметное количество бомб сбросили на него хваленые гитлеровские асы в годы войны, пытаясь разорвать в этом месте страну на две части, но так и не сумели осуществить свой замысел.
Стоя на остановке в ожидании трамвая, Брянцев заметил на здании, не принадлежащем заводу, выполненный из светящихся неоновых трубок призыв: «Повысим ходимость шин!», огромнейшую автопокрышку с буквой «Я» посредине и строки стихотворения. Подошел ближе, прочитал:
Резинщики, помня о нуждах нашей страны,
Столько продукции дать вы должны,
Чтоб наше хозяйство, наши машины
Вдоволь имели лучшей резины.
А. Жаров
Непритязательность стиха и предприимчивость шинников вызвали улыбку. Не удосужился почтенный автор сочинить нечто достойное его таланта. И неоновые надписи были бы более уместны на здании заводоуправления. Правда, там их читали бы только идущие на завод. А здесь, на этом людном месте, где сосредоточилось несколько трамвайных маршрутов, они каждому бросаются в глаза.
Проехав несколько остановок, Алексей Алексеевич увидел из окна вагона общежитие Химико-технологического института. В нем проведено пять трудных лет, Стипендия была небольшая, и хотя он подрабатывал на сборке (рабочих не хватало, радовались каждой паре рук), свободных денег никогда не было, и жили они с Тасей впроголодь. Время от времени Тася устраивалась на работу, но из-за своей лености нигде долго не задерживалась. Выручали их только частые поездки Таси к родителям в Темрюк, откуда возвращалась нагруженная, как вьючная лошадь, продуктами.
Студенты не чаяли в ней души. Кто по возвращении из дому собирал чуть ли не половину второго этажа и скармливал продукты, которых двоим хватило бы на месяц? Тася. Кто охотно штопал студентам носки, стирал, пришивал пуговицы? Тася. Кто безотказно ссужал трешку до стипендии? Тася.
Тасино благодушие выходило боком Алексею. Он вместе со всеми объедался два дня и потом вместе со всеми недоедал и часто сверкал пятками, ожидая, когда дойдет очередь до его носков. Но он не роптал, считал это естественным, потому что сам был добр и отзывчив по натуре. А вот то, что жена не хотела ни работать, ни учиться и не поддавалась увещеваниям, угнетало и злило, на этой почве у них частенько возникали ссоры.
Ярославль в воспоминаниях Алексея Алексеевича как бы раскалывался на два: довоенный и послевоенный. Довоенный ассоциировался с Лелей, хотя сюда она ни разу не приезжала, — о ней и только о ней думал он постоянно, о ней и только о ней мечтал, — послевоенный существовал как бы обособленно.
Да, он любил Лелю. Любил исступленно, самозабвенно. Как же могло случиться, что он забыл ее или, вернее, почти забыл? Даже на фронте, в предгрозье атак и в короткие передышки между ними воспоминания о Леле и мечты о ней согревали его душу. Так было до ранения. А после длительного беспамятства прошлое отодвинулось куда-то далеко-далеко, подернулось дымкой, утратило реальность, будто минули многие годы.
