Прощальный ужин - Сергей Андреевич Крутилин
Перелистывая страницы записей, Игорь Николаевич волновался — очень хотелось ему поскорее прочитать новые отзывы, которые показались Екатерине Ивановне «любопытными». Однако он сдерживал себя — перевертывал исписанные листы с достоинством и осторожностью. Но вот он перевернул и последнюю страницу, а новых записей не нашел. Эту вот, последнюю, он видел еще вчера. Отзыв свой о выставке написали ребята — учащиеся школы-интерната. Они писали о том, что их пионерский лагерь находится на берегу реки Оки, в тех местах, которые, судя по картинам, любит и художник.
«Ознакомившись с картинами художника т. Кудинова, — писали ребята, — мы лишний раз убедились в том, что надо любить и беречь родную природу».
— Не правда ли — милые ребята?! Они так непосредственны, — сказала Екатерина Ивановна, наблюдавшая за тем, с каким вниманием Кудинов перелистывал страницы.
— Да, да… — пробормотал Игорь Николаевич; он не сказал о том, что уже видел эти записи, что они вчерашние.
Кудинов догадывался, что и Екатерина Ивановна знала об этом, видела их вчера, а напомнила о них лишь из-за участия к нему; и, поняв это, Игорь Николаевич не мог совладать с собой, и краска залила его лицо.
3
— Я налью вам чаю, — сказала Екатерина Ивановна и глянула на него из-под очков. — Вы дома ведь кофе пьете?
— Да, я пью кофе, — сказал Игорь Николаевич, мало-помалу справившись с волнением. — Кофе, а потом уже закуриваю сигарету.
— Была помоложе, тоже любила кофе, — подхватила Екатерина Ивановна, и Кудинов понял, что она нарочно затеяла тот разговор, чтобы отвлечь его от грустных мыслей. — А теперь пью только чай. Прежде чем заварить, я всегда нагреваю чайник. У нас тут нет, конечно, условий, но если чай индийский или цейлонский, то пить можно.
— После такого вступления — я отказаться не могу! — сказал Игорь Николаевич нарочито бодрым голосом и отложил в сторону книгу отзывов.
Екатерина Ивановна достала из тумбочки, на которой стояла ваза с цветами, чашку и, налив в нее чаю, подала Кудинову. Игорь Николаевич отпил глоток-другой. Чай был действительно хорош. Уборщица, пожилая женщина с мясистыми щеками, на которых видны следы оспенных пятен, пододвинула к Кудинову вазочку с рафинадом.
— Я замечала не раз, что в плохую погоду, в такую, как сегодня, — заговорила Екатерина Ивановна, — посетителей на выставке всегда мало. Истинные ценители искусства в такую погоду предпочитают сидеть дома и пить чай, как и мы.
Игорь Николаевич уткнулся в чашку. «Она знает, что это — вчерашние записи! — решил он. — И говорит это, про погоду, и потчует чаем — из-за сочувствия ко мне».
Кудинову стало не по себе, ибо он — и вчера, и два дня назад — зарекался: никогда больше не приходить на выставку рано утром, к открытию. Игорь Николаевич знал, что утром посетителей всегда мало. Поэтому, ложась спать, он говорил себе: завтра я обязательно пойду на выставку только во второй половине дня, часа в четыре. К этому времени собирается публика, и непременно находятся два-три человека, желающие сделать запись в альбоме. С этим твердым решением он и вставал, и умывался, и завтракал; и за завтраком говорил Ларисе, что с утра поедет в мастерскую. Верный слову, Игорь Николаевич и ехал в мастерскую, пустую и гулкую в этот ранний час; ставил на мольберт холст, выдавливал на палитру из тюбиков краску, но работать не спешил. Было скучно сидеть в мастерской на диване и глядеть на опустевшие стеллажи; было такое состояние на душе, словно его обокрали. Да, да, обокрали! Кому-нибудь эта мысль может показаться смешной. Как же так, ведь он выставил свои картины в лучшем зале столицы; выставил затем, чтобы их посмотрели тысячи истинных ценителей искусства. Посмотрели, задумались о красоте природы, смысле жизни. А он — «обокрали»?
Признание, известность пришли к Кудинову не сразу. Было такое время — до встречи с Мартой, — когда он слыл среди друзей всего-навсего работягой. Он был мало известен как живописец и почти совсем не писал по договорам.
Игорь Николаевич часто вспоминал то доброе время, когда он был молод и беззаботен, — у него не было денег, но зато он был здоров и жил спокойно, без суеты: не егозил перед начальством, не заискивал перед собратьями, стоящими у руководства. Он рисовал что хотел: Оку, луга, осенние стога в пойме… Иногда что-то получалось, и он вешал этот этюд на стену комнатки, где жил вдвоем с матерью. Мать была очень довольна его успехами — она плакала от умиления. Но чаще у Кудинова не получалось, и он, вернувшись домой, засовывал картонки на стеллаж и забывал про них.
Правда, случалось и такое: Игорь выставлял этюд на какой-нибудь выставке. Его даже хвалили — в газетах мелькала фамилия Кудинова, когда перечисляли пейзажистов или жанровиков. Но, несмотря на это, закупочная комиссия почему-то никогда не помечала, что его картины подлежат приобретению. Повисев две-три недели в каком-нибудь проходном, полутемном зале, они снова возвращались к нему на Арбат, и он запихивал их на стеллажи. Кудинов уверовал, что его не покупали потому, что он не устраивал в ресторане шумных попоек для членов закупочной комиссии, не обивал пороги в комбинате, вымогая заказы повыгоднее, подоходнее. Другие думали, что Кудинов — неудачник, тихоня, и пытались помочь ему. Но он отвергал всякую помощь: он был не тихоня, а просто гордый, и у него было свое понятие об искусстве.
И теперь, впервые за четверть века работы, его запасники — шкафы, углы комнатки на Арбате, стеллажи мастерской, заставленные полотнами, — опустели. Совсем-совсем опустели: он выставил все лучшее, даже эскизы. И кто вздумал бы посмеяться над ним — над тем, что он толкается день-деньской на выставке, караулит у своих картин, — тот пусть поставит себя на его, Кудинова, место. Четверть века работать, каждый день корпеть, сколачивать подрамники, натягивать холст, грунтовать, делать наброски углем, потом — писать и писать… И вот оживает холст. Рождается образ или пейзаж. Полотно какое-то время стоит на мольберте, а он, Кудинов, сидит напротив, на диване, и смотрит с удивлением, будто это не он нарисовал. Смотрят и другие, тот же друг его Леша Маньковский, иногда делают замечание: «Этот угол тяжеловат». Или: «Облака сгущены, ослабить надо». Он ослаблял, еще раз смотрел, любуясь, и ставил холст на стеллаж.
И вот теперь стеллажи были пусты.
Игорь Николаевич слонялся час-другой по мастерской, не находя себе
