Ефим Зозуля - Мастерская человеков (сборник)

Особенно он был рад тому, что Мурель ненавидит мещанство. Он и сам ненавидел его во всех проявлениях, во всех видах, оттенках, под любым прикрытием и под любой окраской. Как же так вышло, что он создал Мотоцкого? Этот Мотоцкий оказался махровейшим мещанином. Как это вышло? Был заказ на «положительного, честного, обыкновенного, порядочного» человека, но вот хорошенький «положительный, честный, порядочный» человек получился…

Капелов с отвращением смотрел, как Мотоцкий любезничал с женщиной. Какая техника!.. До чего она одинакова во всем мире… Откуда они узнают ее?.. Мотоцкий мечтательно вскидывал зрачки, кривил рот в «очаровательной» улыбке, покачивал ногой, говорил неестественным голосом и все напевал мелодийки своих излюбленных романсов – пошлейшие мелодийки…

Здесь, в СССР, на фоне советских пассажиров, советских граждан он выделялся. Правда, нельзя сказать, чтобы он был один – мещанские рожи в достаточном количестве бросались в глаза со всех сторон даже тут, в ресторан-вагоне, но он все же выделялся своей непосредственностью, советские мещане хоть до некоторой степени старались замаскировать свою сущность внешним обликом. Этот же принимал одну открыто пшютовскую позу за другой и откровенно пошло болтал с женщиной.

– Ненавижу… – угрюмо пробурчал Мурель.

– Да, гнусно… – согласился Капелов.

Но он был уже занят своим волнением. Он опять мучительно захотел записать что-то… О мещанстве. Да. О мещанстве. Обязательно о мещанстве. Он хотел это сделать сейчас, не откладывая. Он вспомнил какие-то давние свои блуждания по кабачкам, где собирается богема; там особенно ненавидели и проклинали мещанство. Что-то сжимало его грудь, желание писать казалось непреодолимым, и он достал из кармана лист бумаги, взял у Муреля карандаш и тут же, за столом, написал нечто под названием «Окончательный разговор с мещанством».

Никто не обращал на него внимания и не мешал ему.

Головкин все еще беседовал с Ипатовым, приспособленцем. Мотоцкий не прекращал разговорного флирта со своей новой знакомой. Мурель хмуро сидел, откинувшись на спинку стула, мрачно думал, бросая на мещанина взгляды, полные ненависти.

Двойник же Капелова, Брусик, тихо смотрел в окно, поддаваясь оцепенению вагонной скуки.

Капелов, волнуясь значительно больше, чем когда он писал другие свои «стихи», написал следующее:

Кто не ругал вас, мещане?Кто не проклинал вас?Это делали все – и неудачники, и гении, и пророки.Не правда ли?Это делают богемцы. Ну и что ж! Ничего!Вы смеетесь над ними.В – самом деле, что такое богемцы?!Их удаль – это не платить в гостинице,Это сидеть в кабаке на полчаса позже закрытия.Не так ли?Их волосы, падающие от бессонных ночей и пороков,Часто падают на неоплаченные счета,Которые они рассматривают слипшимися от усталости глазами.Действительно, какой, в конце концов, яд может выплеснуться из души богемцев!Чепуха!Ночь сбривает их первой серой бритвой рассвета.К черту! Без остатка! Всю кабацкую волосатую слизь!А утром…О, утро, – это другое дело.Утром свежие хозяйки, прополосканные любовью,Как ни в чем не бывало носят в корзинах морковь, мясо, луки масло…И свернутые трубки газет.Да! Надо узнать новости. Да! Надо жить.Какое имеет значение, что ночьюБродяги,Пьяницы,Поэты,Мечтатели,ОбиженныеНазывали вас сволочами и мерзавцами?!Смейтесь над ними, смейтесь!А вы?Вы – другое дело.Над вами невозможно смеяться, Вас невозможно ругать.Да, вас невозможно ругать! Мещанство невозможно ругать!Уже давно надоело самое слово «мещанство».Мир устал от проклятий мещанству.

Глава двадцать первая

Москва – это то слово, которое произносится во всем мире не так, как другие названия городов. Нет города, который бы так произносился, как Москва. Во всем мире нет серьезного разговора без того, чтобы не упоминалось это слово. В пустынях, на льдинах океанов или в грохоте огромных городов – всюду, где бы ни встретились два человека, обязательно упоминается Москва. Это слово произносится с различным чувством: с ненавистью, страхом, любовью, гордостью, злобой, верой, гримасой отчаяния или надеждой.

Поэтому трудно представить себе человека, который бы впервые приехал в Москву и не волновался, подъезжая к вокзалу и сходя со ступенек вагона.

Волновались и Капелов, и Мурель, и все остальные. Мотоцкий, тоже волнуясь, разглядывал площадь и лотки перед Белорусским вокзалом.

Рядом с ним была женщина, с которой он познакомился. Ее звали Надеждой Ивановной Белецкой. Мотоцкий держал ее ручной саквояж. Ее адрес и телефон были им записаны в вагоне. У выхода из вокзала она попрощалась и ушла. Несколько минут все стояли при выходе на площадь и разглядывали Москву. Затем на двух машинах поехали в гостиницу «Савой».

По пути никто ничего особенного не заметил. Улицы были как улицы, люди как люди. Москва имела занятой, несколько неряшливый вид. Дома, грязноватые и рассеянные, были как бы озабочены множеством всевозможных дел. Люди тоже имели, как обычно в Москве, сосредоточенный вид. Беспечных фланеров, щеголеватых парочек, разглядывателей витрин и совершающих моцион не было видно. Тротуары на узкой Тверской не умещали пешеходов.

– Очень жаль, что Кумбецкого нет, – сказал Капелов Мурелю. – Все-таки трудно ориентироваться в этом городе.

– Ничего, – ответил Мурель, – Латуна здесь нет, торопить вас никто не будет. Не беда, если отдохнем немного и за это время ознакомимся с советской жизнью. Ведь тут бесконечное количество всевозможных влияний, оттенков, всяких неожиданностей. Тут есть, несомненно, новое, но есть и немало усложненных и замаскированных влияний старой жизни, которые не всегда с первого взгляда угадаешь. У нас, в Европе, это открыто. А тут законы приспособленчества и мимикрии выработали сложнейшие маски и всякие виды прикрытия. Между этим вьются тоненькие ростки нового. Нам будет довольно трудно разобраться в этой обстановке. Новое еще не свободно от старого, старое всеми видами тлена впитывается в новое. Конечно, очень интересно наблюдать все эти процессы, но если мы хотим сделать что-либо настоящее, то надо хорошенько подготовиться. Ведь мы же не можем делать здесь то, что делаем дома. Да если вдуматься, кого мы сделали до сих пор. Не надо забывать, что Мастерская Человеков еще только начинающее и весьма беспомощное учреждение. Я подозреваю, что Кумбецкий не знает этого. По-видимому, слухи о Мастерской далеко опередили ее возможности. В одном отношении Кумбецкий прав: мы можем здесь развернуться как следует, нам предстоит огромная деятельность. Но надо подготовиться. Вы знаете, вот я смотрю на прохожих, и опять у меня такое чувство, как будто я многих знаю, как будто жил с ними, знаю их качества, недостатки, понимаю их сущность. Вот посмотрите на этого (Мурель указал на человека с палкой в полупотертом пальто). Мне кажется, что я много лет жил с ним где-то рядом и хорошо знаю его малейшие привычки.

Капелов оживленно перебил:

– Ну, что же, это очень хорошо. Нам нужны всевозможные материалы. Вы можете, даже не откладывая, начать работу с завтрашнего утра. Наблюдайте прохожих. Сергей Петрович, наш приспособленец, пойдет по учреждениям. Он будет нам давать материал изнутри. Затем придется еще что-нибудь придумать. Ведь все-таки, знаете, тут очень сложно. Вы правы. Вспомните только, что говорил Головкин. Даже для того чтобы сделать обыкновенного советского чиновника, нужна черт знает какая эрудиция. Надо обдумывать его мельчайшие свойства. Чуть что не так, чуть что не на месте – он из полезного работника превращается во вредного. Надо устроить где-нибудь за городом камеру для исследования, что ли… Вообще работы много.

Капелов задумался, но, вспомнив, что он глава экспедиции, принял бодрый вид и добавил:

– Ничего. Все наладится. Итак, вы приступаете к наблюдениям над прохожими с завтрашнего дня…

Через несколько минут компания была в гостинице и расположилась в нескольких номерах.

День прошел довольно быстро. Все устали. Многие просили у Капелова оживляющих капель, но Капелов сурово отказывал. Выучка Латуна не прошла даром. Он научился беречь материалы.

– В чем дело? – сердился он. – Вы устали – ложитесь спать. Вам обязательно нужно в первый же день бегать по Москве? Успеете. Во всяком случае тратить для этого материалы я не позволю.

Энергичнее всех был Сергей Петрович. Он ни на шаг не отпускал Головкина, этого замечательного москвича. Он привез его в гостиницу и немедленно уехал с ним куда-то. Мотоцкий тоже недолго оставался со всеми. Он отдохнул, затем умылся, почистил костюм щеткой и ушел к своей новой знакомой. Мурель и Капелов тоже пошли осматривать город.