Ефим Зозуля - Мастерская человеков (сборник)
– Чиновничье самолюбие! Порадеть своему человечку! Свой человек! Ставленник! Продвижение своего! Заглушение инициативы масс! Игнорирование запросов! Не улучшил качество продукции! Не снизил себестоимость! Узость! Заоблачное витание! Нереальная политика! Работа впустую! Холостой ход! Неподчинение центру! Хаотичность! Беспорядочность! Нечеткая работа! Приспособленчество к рынку! Вульгарный практицизм! Зажим! Зажим самокритики! Зажим общественности! Зажим инициативы! Невежество! Разгильдяйство! Дутый баланс! Деловой импрессионизм! Чрезмерная напористость! Грошовая политика! Срыв! Отсутствие перспективы! Нет квалификации! Неорганизованный! Переписка! Цифры с потолка! Не уточнил! Не учел важного момента! Не проработал вопроса! Недоработал! Неисполнительный! Не сделал заявки! Действовал без сметы! Общественно не проработал плана! Верхоглядство! Зарывание в грандиозных планах! Деловая несостоятельность! Растратчик! Примазавшийся! За тетенькин хвостик! Головотяпство! Благополучничество! Выметать железной метлой! Вредители!
– Ну, теперь вы кончили?
– Как будто.
Капелов дал ему выпить раствор, ликвидирующий действие ранее принятых капель. Алексей Степанович отдышался, радостно улыбнулся и ответил, наконец, Мурелю:
– Да, это упреки нашим плохим работникам.
– Не может быть! Неужели же они заслуживают
такого количества отрицательных и позорных кличек?
– По-моему, еще больше. Я перечислил далеко не все.
– Как же вы существуете?
– Ничего. Хорошо существуем. Что же вы думаете, если бы все у нас было идеально – мы бы одним дуновением опрокинули весь капиталистический мир? Но в том-то и дело, что и у нас люди как люди, люди с тем же проклятым наследием прошлого, со старой кровью, старой рыбьей наследственностью. Мы должны строить социализм и одновременно переделывать себя, решительно переделывать, в корне, начиная с деталей и кончая главным. Мы беспощадны к себе. Мы не скрываем, не «замазываем» ни одного недостатка. Прежде всего и решительнее всего мы боремся с лицемерием, ханжеством и лжепатриотизмом. Да, мы не скрываем своих недостатков, мы, наоборот, – раздуваем их, мы поднимаем крик часто по незначительному поводу. Вот почему со стороны, судя по нашим газетам, по работе РКИ, судам, контрольным органам и прочему, может показаться, что у нас сплошные отрицательные явления. Знаете, мы так строги к себе, что на положительных явлениях как-то не принято останавливаться. Когда у нас говорят даже о вполне уважаемом, безупречном работнике, то типичным следует считать такой оборот речи: «Товарищи, на положительных сторонах его деятельности не будем останавливаться – это ясно всем. Но вот не ошибался ли уважаемый товарищ, когда он делал, говорил, писал то-то и то-то». Вот такая речь характерна для нас. У вас, на Западе, совсем другое. Все знают друг про друга – кто вор, кто жулик, кто злодей, какие кому удались авантюры, комбинации, хитрости, стяжательства. Знают, но ничего сделать не могут. Не пойман – не вор. Все друг другу дают взятки. Фабрикант знает, что его управляющий крадет, но он не мешает ему. У вас считается обычным воззрение – пусть крадет, но дело делает. И в самом деле, глуп тот фабрикант, который будет думать иначе. Ну, управляющий покрадывает, но зато он лучше выжимает соки у рабочих, лучше «ведет дело». Фабриканту было бы менее выгодно, если бы управляющий довольствовался одним жалованием, но прибавочная стоимость была бы меньше, то есть рабочие были бы хуже ограблены. Вы никак не составите такого списка упреков, воспитательных и репрессивных ярлыков, какой существует у нас.
Алексей Степанович другим тоном значительно спокойнее и жестче сказал:
– У вас кто? Воры всех формаций, эксплуататоры, фабриканты, локаутчики, лавочники, реакционеры, империалисты и их лакеи, слуги, прихлебатели, трусы, эгоисты всех сортов и оттенков, мелкие грабители и шкурники. Затем нужно еще добавить следующее: когда у нас говорят «шкурник», то это еще не значит, что он шкурник до конца. Это значит, что пожадничал человек, поддался слабости, повысил себе заработок, урвал что-то, где-то и так далее. Причем еще одно замечание: от всех ярлыков, которые так обильно расточаются у нас, можно освободиться. Нет, буквально, ни одного, которого нельзя было бы искупить. У вас же самое положение, самый строй делают невозможным изменение социального содержания позорного ярлыка. Согласитесь: когда у нас ругаются «буржуй», то это ругань, указывающая на неизжитую психику, внешность или отдельный поступок буржуазного характера. У вас же «буржуй» реальный, подлинный буржуй, в полном своем «величии»…
Мурель достал записную книжку и начал что-то записывать.
Мещанин Мотоцкий выплюнул конфету от кашля и сказал:
– Однако надо обедать. Пойдемте.
Глава двадцатая
Обед был беспокойный. Все уселись за двумя столами. Внешне все это выглядело весьма обычно – ресторан-вагон, люди сидят за столиками, белые скатерти, перед каждым стоит прибор, беседа протекает тихо, как у всех заграничных людей. Несколько возвышается только голос москвича, но и это в пределах вполне приличных.
На самом же деле обстановка была чрезвычайно беспокойная, и Капелов был озабочен больше, чем когда бы то ни было. О, да, ему предстоят трудности. Его работа в Мастерской Человеков, взаимоотношения с Латуном и остальными – все это детская беспечность по сравнению с тем, что ему предстоит. Он чувствовал себя как человек, взбирающийся на очень высокую и крутую гору. Его пугала неизвестность. Как он ни старался представить себе хотя бы самое ближайшее будущее – ничего не получалось.
Как быть с Мастерской Человеков?
Каких людей делать в Москве?
Как быть с заказами?
Кумбецкий говорил, что СССР нужны новые люди.
Хорошо. Но как их делать?
Вот только первое соприкосновение с советским воздухом, и уже тяжелая голова. Новый человек! Шутка ли? Какими качествами он должен обладать! От одного только перечисления части недостатков, какое сделал Головкин, можно с ума сойти! Кстати, надо бы записать их! А то будешь делать нового человека – вкатишь ему что-либо из перечисленного, и работа пропала. Уже не новый человек, а старый… Заказ не примут!
Трудное дело!
Но лучше не думать пока об этом!
Капелов глубоко вздохнул и посмотрел в широкое окно. Летели советские поля, леса, деревни. Все это, казалось, тоже думало. Русские просторы всегда кажутся задумчивыми. Это старое наблюдение. Капелов тоже знал это из книг, но все-таки это волновало его. В просторах было беспокойство, неиспользованные возможности, досада, грусть, молчаливый вопль; эх, долго с нами ничего не делали! Да делайте же с нами что-либо, черт вас побери! Ведь мы так богаты, так могучи!
Поезд остановился на маленькой станции. Небольшой станционный домик. Грязновато. Озабоченно. Серо.
Из багажного вагона ловкие людишки тащат пачки газет. Ишь, как подпрыгивают, как суетятся!..
Это – новое. Девушка в красной косынке. Очень миловидная. В пальтишке. Платье короткое. Нитяные чулки. Скромные ботинки. Но какая здоровая, какая цветущая! Ей на ходу что-то с подчеркнутой небрежностью говорит парень. Так, по-видимому, полагается: не выказывать «интереса». Парень тоже ничего-крепкий парень.
Да, по-видимому, это в какой-то степени новое. Надо будет исследовать, из каких элементов состоит советская молодежь.
– Запишите, пожалуйста, – обратился Капелов к Мурелю, – «исследовать советскую молодежь».
Мурель записал.
Капелов продолжал рассматривать станцию. Поезд тронулся. Опять поля, леса, деревушки.
Капелов задумался.
Думали и остальные. Думал и Мурель. Уставился в угол вагона и о чем-то думал приспособленец.
Только мещанин Мотоцкий был весьма оживлен. Ему понравилась женщина, обедавшая за соседним столиком.
Она была советской гражданкой, и хотя она не ехала из-за границы, но была одета щеголевато, резко отличаясь этим от других пассажирок. На ней было сравнительно богатое платье, серьги, большие кораллы, губы ее были накрашены, лицо напудрено, ногти наманикюрены.
Это была, по-видимому, жена или дочь нэпмана или зажиточного специалиста.
Мотоцкий ей тоже явно понравился. Само собою вышло так, что они разговорились. Она, видимо, была очень довольна знакомством с красивым иностранцем, настоящим иностранцем, едущим прямо из-за границы, в хорошем костюме, с шелковым платочком в кармане, модно одетым. Он изящно отогнулся на своем стуле, опираясь на его спинку, и беседовал с женщиной.
Капелов хотел послушать, о чем они говорят, но ему мешал Мурель.
Мурель был бледнее и худее обыкновенного.
Он стал еще впечатлительнее, чем был. В глазах его часто светилась мука. Капелову неловко было остановить его, когда он заговорил.
