Арчил Сулакаури - Белый конь
И часто, в вечерней тишине, услышав доносящийся снаружи звук, похожий на шум дождя, гость удивленно восклицал:
— Что, дождь пошел?!
— Нет, это Кура шумит, — спокойно отвечала мать и с извиняющейся улыбкой успокаивала не готовых к дождю, легко одетых гостей, которым передавался испуг того, кто первым этот шум услышал.
Так повторялось всегда, был ли гость у нас впервые или много раз. Старое впечатление забывалось, и вновь звучал тревожный вопрос:
— Что, дождь пошел?!
— Нет, это Кура шумит, — успокаивала мать и чуть заметно улыбалась.
— Ах, Кура! — восклицал кто-то из гостей, уже несколько раз введенный этим шумом в заблуждение, причем ехидно добавлял, оправдывая свою забывчивость: — Хотя да, все время забываю, ведь вы живете на берегу реки… как в деревне.
Тогда мне казалось, что все деревни на свете стоят на берегу реки. Наверное, я не до конца понимал иронию гостя да и не интересовался, в кого она метит. Мне нравилось, когда гость ошибался и принимал рокот Куры за шум дождя. Я напрягал слух и будто впервые слышал прекрасный голос реки. Потом я выходил на балкон и в сумерках смотрел на волны, пока эти звуки не оказывались за пределами моего слуха.
С годами, постепенно я приручил Куру, заставил ее покориться. Если бы не мать, я мог целыми днями, с утра до ночи, пропадать ка берегу Куры, о еде даже не вспоминая — будь на то моя воля, я и в школу бы не ходил. До сих пор не могу объяснить этой одержимости. Возвратясь с улицы во двор, я первым делом бежал взглянуть на реку и при этом так волновался, будто ее могло не оказаться на месте.
Я наблюдал за течением Куры, запоминал ее характер, нрав, цвет, облик. Я постоянно вертелся среди лодочников, рыболовов и мельников, слушая их разговоры и наслаждаясь толками о Куре. Кура часто меняла цвет, и я, еще ребенком, знал причины этой смены. Если вода в реке была желтовато-бурая, это значило, что в Боржомском ущелье или дальше, в тогда еще нереальной для меня Месхетии, шли дожди, а если она катила мутные темные волны, то виной этому была Арагви — дожди шли в Арагвском ущелье.
…Сбежав из деревни, я сижу на придорожном склоне и смотрю на Алазанскую долину.
Алазани довольно далеко от нашей деревни, но, несмотря на это, я вместе с деревенскими ребятами часто ходил сюда на рыбалку или купаться. Мы ходили именно этой дорогой, и всякий раз, когда я смотрел отсюда на реку, сердце у меня начинало сильно биться от волнения. Однако вблизи неровные берега с прекрасными рощами почему-то волновали меня меньше. Я не мог привыкнуть и освоиться, я даже побаивался ее, словно она, принадлежа кому-то другому, от меня ускользала… Сейчас я смотрю на нее как на упущенный шанс. К горлу подступает комок, и вдруг меня охватывает печаль разлуки…
Я поднялся на ноги, отряхнул одежду, поднял воротник пальто и пустился в путь, как вдруг услышал знакомый голос и застыл на месте.
— Озо!
Ну, конечно, это Анано.
Услышав голос Анано, я сразу понял: мой сегодняшний план сорвался, и отъезд в Тбилиси откладывается надолго. У меня мелькнула мысль убежать, я подумал было, что Анано меня все равно не догонит, но, оглянувшись назад, я увидел усталое, измученное лицо, обращенные ко мне цвета зеленого берилла глаза, и колени мои подкосились — я рухнул на землю.
Стоя шагах в десяти, в накинутой на голову шали, она молча смотрела на меня сверху. Может, она была не в состоянии говорить, не знаю. Какое-то время мы оставались так — я стоял на коленях, а она молча возвышалась у меня над головой. В этой тишине я всем существом ощутил, что Анано явилась мне во спасение, поскольку мой душевный порыв шел в разрез с физическими возможностями.
— Ты что, не можешь встать? — спросила меня Анано.
— Сейчас! — коротко бросил я и приподнялся.
— Осилишь этот подъем или помочь?
— Осилю.
Анано повернулась и скрылась из виду. Мне и вправду трудно было одолеть маленький подъем — ноги ныли, я весь отяжелел. Кое-как справившись с подъемом, я увидел: по ведущей к деревне прямой и, как мне казалось, бесконечной дороге шла Анано с опущенной головой; она шла не спеша, ступая осторожно, будто ожидая, когда я ее догоню…
С тех пор много воды утекло, но я и поныне не могу забыть унылую дорогу, по которой молча бредут двое: Анано идет в трех шагах впереди меня, а я послушно плетусь за ней, словно теленок на привязи. Не могу забыть, как именно в тот день шедшая впереди меня женщина в накинутой на голову шали впервые дала мне почувствовать, что я, легко судящий о чужом поведении юнец, не умею разделить боль и скорбь даже близкого мне человека. Я заранее знал, что Анано не станет расспрашивать о причинах побега и ругать за неразумное поведение, но что-нибудь она обязательно скажет, как бы невзначай, спокойно, даже с улыбкой. И сказанное будет горше и больнее, чем любой упрек.
Так и вышло.
Я уже сказал, что, оглянувшись, увидел усталое и измученное лицо Анано и потом, следуя за ней по пятам, ощущал угрызения совести… И правда, за что, по какому праву я причинил этой женщине столько боли? Разве мало того, что она кормит и одевает меня, ухаживает за мной, так нет же, я доставляю ей новые хлопоты, она еще должна бегать за мной по пятам, чтобы я не выкинул номер. В душе я решил, что больше не обижу Анано подобным легкомыслием, но она прервала мое самобичевание.
— Озо, — повернулась она ко мне и улыбнулась, а затем, как бы шутя, сказала: — Ты меня хотел покинуть в такую минуту, мой мальчик?!
Хорошо, что она отвернулась и пошла дальше, не видя, как я зарделся. Разумеется, я сразу вспомнил вчерашнее утро, погруженную в горькие мысли Анано и ту страшную боль, которую она осторожно мне открыла. Еще я вспомнил, как, возвращаясь от Кариаули, оказался в полутемной церкви. Ведь там, у алтаря, стояла перед зажженной свечой Анано. Видно, ее боль была острее, чем я думал. А я-то провел весь день и вечер в беззаботных забавах, ни разу не вспомнив ни Анано, ни Сабу.
Может, я внутренне не был пока готов к сочувствию, не знал, как его выражают, что делать, как себя вести. Когда я заглянул внутрь себя, то осознал, что по-настоящему меня не печалит горе Анано. Будто я до конца не понял, кто такой Саба и какие у него были отношения с Анано. То, что я подозревал, не вызывало у меня сочувствия, а, наоборот, раздражало.
Но ведь Анано-то мучилась.
А ведь главное было не это. Анано доверила мне тайну, которую никому на свете не открывала, видимо решив, что я именно тот, перед кем можно обнажить скрытую боль… Одним словом, она сочла меня личностью и доверилась мне. Наверное, она и не ждала от меня утешения, хотела только, чтобы я был рядом как близкий человек, с которым она может поделиться.
5
Анано внесла жестяную печку ко мне в комнату. Комната была маленькая, и дров уходило меньше. Тут мы завтракали, тут же обедали и ужинали. Когда наставало время ложиться спать, Анано уходила в большую комнату, я же оставался один и еще долго читал книгу или журнал, готовил уроки. Книги мне удавалось читать только зимой, в остальное время было некогда: с ранней весны мы, школьники, дневали и ночевали на колхозных полях — мотыжили, пропалывали грядки, ухаживали за лозой и, возвратившись усталые лишь поздно вечером, с грехом пополам справлялись с уроками.
И вот наступила унылая и однообразная зимняя пора… Придя из школы, я сажусь за уроки, читаю сотни раз прочитанные книги, листаю старые журналы, причем без всякого интереса, потому что все книги и журналы знаю наизусть. В моей комнате тепло, и Анано крутится здесь целый день, то вяжет, то гладит, то штопает старые носки. Она не требует от меня никакого внимания и утешения. Довольная уже тем, что я сижу дома, она хлопоча и заботится обо мне… и ничего ей на свете больше не нужно. Лишь бы, вернувшись с войны, ее брат застал своего сына целым и невредимым! Но надо быть бесчувственным слепцом, чтобы не заметить перемены, происшедшей в Анано за короткое время. Анано и раньше не любила много говорить, но последние две-три недели из нее слова нельзя было выудить, она стала более замкнутой и угрюмой. Порой, с жалостью глядя на нее, я думал: если так будет продолжаться, она и до весны не дотянет. Раза два я попытался ее развлечь, вспомнил какую-то, на мой взгляд, смешную историю из детских тбилисских воспоминаний. Она не отозвалась, не заинтересовалась. Я даже не понял — слушала она мой рассказ или нет. А я, как дурак, смеялся вовсю. Настроение мое портилось, ее молчание действовало удручающе, и я уходил в себя.
Тогда, все бросив и сорвавшись, я не знал, от чего бегу, но сейчас, если убегу, то уже буду знать, от чего… Я не могу выдержать заполнившего все вокруг молчания — оно обволакивает меня вместе с Анано оболочкой, из которой не вырваться.
Может, поэтому я решил разрядить наше мертвое молчание воспоминаниями о Зизи, о ее близости и мысленными беседами с ней нарушить эту тишину, которая ужасно удручала меня, постепенно расширяя и углубляя трещинку, возникшую в наших с Анано отношениях. По вечерам думы о Зизи и о близости с ней стали для меня потребностью, и я был почти уверен, что люблю ее. То, что произошло со мной в тот вечер, было не таким постыдным, как мне показалось сначала, из-за чего я краснел и терзался. Единственный непоправимый ущерб двору Маро-учительницы я нанес тем, что, пьяный, истоптал розовый куст. «Будто стадо коров прошло», — сказала Зизи. Зато и ноги я себе здорово исцарапал, они у меня долго горели. Через три дня об этом уже никто не помнил. А то, что теперь неожиданно возродилось во мне, я от Анано скрывал, хорошо зная ее отношение к Зизи и к их семье. Делая вид, что погружен в чтение книг, я тем временем мысленно усаживал Зизи рядом с собой и разговаривал, спорил с ней, шептал ей тысячу глупостей, что-то доказывал… В один из таких вечеров мне пришла в голову мысль, что я — полное ничтожество: заканчиваю десятый класс, среднюю школу и понятия не имею, что буду делать потом, чего хочу. Зизи знала, чего хочет: она свой путь выбрала, я — нет. Она ясно представляла себе цель, дорогу к которой не могло преградить ничто. Я же не знал, где продолжать учебу и, вообще, хочу ли я учиться дальше? Зизи раза два как бы вскользь спросила: что ты думаешь, что собираешься делать? Но я предпочел промолчать, так как не мог ответить на этот вопрос хотя бы потому, что никогда до сих пор над ним не задумывался. Тем временем Зизи шла вперед и ничто ей не препятствовало: она выучивала наизусть стихи, рассказы, монологи, устраивала в школе театрализованные вечера, боролась, действовала… одним словом, поражала всех своей неутомимой энергией и талантом.
