Ефим Пермитин - Три поколения
— Ну, а медведь-то что? — нетерпеливо спросил Зотик.
— А я разве знаю, что он? — с обидой огрызнулся Амоска.
— Да он и свету лишился, поди, а ты его про медведя спрашиваешь, — засмеялся Вавилка.
— А вы-то храбры на заимке, погляжу я на вас! — не унимался Амоска, исподлобья взглядывая на ребят.
Зотик неожиданно предложил:
— Вавилша, Терьша, пойдем следить зверя!
— Пойдем! — в один голос ответили оба.
Глаза у деда Наума тоже заблестели, но все же он попробовал отговорить ребят:
— Сурьезный весной зверь: смотрите, не ободрал бы…
Женщины тоже вмешались:
— Туда же, мокроносики, ваше ли это дело! Мужиков бы…
Но мужиков на заимке не было. Мокей, Зиновейка-Маерчик, Анемподист Вонифатьич с девками да еще кое-кто из баб «помочью» выставляли ульи из омшаника на пасеке у Сизева.
— А винтовки на что? — сказал Зотик.
— Винтовки-то на что? — повторили за ним Терька с Вавилкой.
Заражаясь друг от друга решимостью, ребята побежали за ружьями. Дед Наум пошел следом. Он догнал внука, когда тот у амбара шомполом забивал в ружье пулю.
— Хребтом обойдите, с подветерку. Да оборони бог издалека стрелять и не по убойному месту. Самое главное — только не бойтесь его. Зверь, он хоть большой и сурьезный, а голова у него к пуле непривычна. В голову целься, Зотенька, в голову. Стрелять ты ловкий. Иди со Христом. — И дед Наум перекрестил внука, вспоминая прошедшие годы и давно минувший молодой охотничий азарт.
Охотники сошлись у поскотины. Не доходя горы, Зотик остановил ребят.
Ветер с солнцепеку, пойдем хребтом, да уговор: стрелять вблизи, враз и целить в голову.
Роль главаря преобразила Зотика. Страх как рукой сняло, прошло покалывание в коленках, ровней забилось сердце. Припадая к вытаявшим на солнцепеке кустам, прячась за выступы мокрых, дымящихся камней, ребята быстро продвигались вперед. Не стаявшие местами даже и на солнцепеке сугробы снега они переползали на животах.
Зверя увидели, как только высунулись из-за хребта. Ребята спрятались за гребень. Лица Вавилки и Терьки были бледны.
— Далеко, — чуть слышно прошептал Зотик. — Подымается к нам, надо ждать…
Он ощупал пистон. Вавилка и Терька сделали то же. Все распластались на снегу, скинули шапки и осторожно выставили головы.
Большой медведь, кургузый и сутулый, спокойно пасся на солнцепеке. Лобастая, низко опущенная голова его с коротенькими, словно обкусанными, ушами время от времени поднималась. Изредка медведь пытливо обнюхивал воздух и вновь опускал голову к земле…
Ребята не отрываясь смотрели на зверя. Медведь медленно подвигался в гору. Время от времени зверь, как собака, разрывающая нору крота, рыл передними лапами мерзлую почву, потом припадал мордой и начинал что-то жевать… Но вот он перестал рыться, высоко поднял голову, уставился на противоположный хребет и громко фыркнул.
«Уф-р-р… уф-р-р…» — долетело до ребят, и в тот же миг они увидели, как развалистой иноходью медведь кинулся в противоположную сторону по косогору.
Отбежав метров двести, зверь остановился, еще раз понюхал воздух и вновь пустился, прокладывая широкий след в снегу.
— Углядел кого-то, анафема!
Ребята пытливо смотрели на гору.
— Это помочане с Анемподистовой пасеки едут. Спугнули зверя, стрель их в бок! — стараясь казаться обозленным, выругался Зотик; но в глубине души он был рад этой случайности.
Охотники поспешно сбежали с хребта к деревушке. А медведь то останавливался, то вновь пускался иноходью.
То был стреляный зверь. В трехлетнем возрасте его отметила пуля охотника, и боль в предплечье еще и сейчас давала себя знать. Тогда же он потерял и коготь на правой лапе. И запах человека и звук его голоса пугали зверя всю жизнь.
Сейчас он уходил все выше в горы, пробираясь к местам знакомым, где всегда по веснам бывали ранние солнцепеки. Хребет, казалось, был бесконечен.
Ночь застала голодного зверя все еще бредущим к спасительному перевалу на южную сторону белков. Но и здесь на рассвете зверь учуял запах человека и конского пота.
Медведь сделал первый, робкий шаг навстречу раздражающим и пугающим запахам. Восток наливался кровью и янтарем. Тьма уползала в глубь тайги. Снег, подмерзший за ночь, хрустел под тяжелой пятой. Понесло смолистым дымом и еще сильнее запахло конским потом. Медведь стал в тень от сосны и прислушался.
С горы донесся лошадиный храп. В глазах зверя заиграли кровавые сполохи. От сосны к сосне медведь пополз в гору.
Глава XVII
У пылавшего костра сидели двое. Пламя золотило фигуру в кожаной меховой куртке и шапку с пуговкой на верхушке одного, длинную седую бороду, толстый домотканый зипун и заячий треух другого.
Старик спросил:
— Замерз, поди, в кожанчике?
Маленький, с вздернутым носиком, с крупной родинкой под правым глазом, растопырил над огнем красные пальцы и сощурился от разливавшейся теплоты.
— В эдакой-то куртке — да я на Северный полюс! А вы говорите, замерз, — чакая зубами, возразил маленький.
— Чудной! Застыл, как кочерыжка, а храбрится.
Вблизи костра резко прокричала кедровка. Светало… Митя Шершнев, работавший по всеобщей переписи населения, пробирался с проводником в кержацкие деревушки.
— Застрянешь в бездорожье, — отговаривали его возвращавшиеся из ближайших деревень товарищи.
Но Митя уперся:
— Учесть раскольников надо?
— Надо.
— Значит, нужно пробраться!
И он отправился в дорогу.
Помимо всего прочего, Митю неудержимо влекла к себе алтайская глушь. Он был страстный охотник и мечтатель.
Мечту о ружье затаенно носил с тех самых пор, как в первый раз увидел охотника с собакой и связкой дичи; тогда же Митя поклялся товарищам, что на первые же заработанные деньги купит себе дробовик, а пока что выпросил у товарища берданку двенадцатого калибра.
— В дебри еду, сам знаешь…
Стрелял Митя Шершнев из настоящего ружья впервые. Дорогой с первого же выстрела убил пестрого, красноголового дятла с выкрошившимся от старости хвостом и вообразил себя первоклассным стрелком.
Весь день он терпеливо колотился в седле, стойко перенося боль в спине, в затекших коленях. На ночь на привалах заряжал берданку единственной в патронташе жакановской пулей и клал ружье по-таежному, в изголовье.
Намаявшись за день, Митя валился у костра на пахучую еловую слань. Засыпая, думал об американских трапперах, о таежных следопытах и о том, как после переписи он сделает доклад для деревенских ребят на тему, что такое комсомол. Через год Митя сам готовился стать комсомольцем.
Ночи были холодные. Митя часто просыпался, отогревался у костра и, вновь зажмурившись, бродил по непролазным дебрям, взбирался на неприступные высоты белкόв за драгоценными соболями… И тут же ворошил в памяти недавние годы, проведенные в детдоме, с благодарной улыбкой вспоминал, как за успешную политучебу его одного из всей группы Петр Силыч Данников (обществовед) выделил на работу по переписи.
И сегодня они сидели у костра. Лошади с храпом рванулись. Ременные поводья натянулись, как струны.
— На вот! — Силантий вскочил.
Происшедшее в следующий момент Митя никогда не мог восстановить в строгой последовательности. Перед глазами метнулся Силантий, костер, оторвавшиеся с привязи кони… И все это загородил огромный, бурый, с клочковатой шерстью, с толстой головой медведь.
Митя не помнил, как он схватил берданку, как ставил на боевой взвод затвор, как целился и выстрелил. Запомнилось только, что после выстрела все повалилось: свалился прямо на него медведь, лошади, костер и даже как бы подломившиеся сосны… Сам он тоже повалился лицом на горячий снег…
Дед Силантий после выстрела и падения Мити, обезумев, бросился ловить лошадей.
— Тпру-си, тпру-си, Лысанка, — кричал он, подбегая к храпевшим лошадям. Колени у него тряслись. — Да Христос с вами! Тпру-си… — Он поймал одну и другую за повод и только тогда пришел в себя. Бросив лошадей, кинулся к раскиданному костру, к огромной бурой туше, глубоко уткнувшейся головой в снег.
Медведь был мертв.
Оторопевший старик топтался вокруг, не зная, как приступиться к зверю. Потом он схватил медведя за голову, уперся и рванул с такой силой, что сам ушел в снег по пояс.
Митя лежал бледный, залитый кровью.
— Матушка! Царица небесная! Это что же будет теперь? — шептал трясущимися губами Силантий.
Старик подошел к Мите и, наклонившись над ним, вытер ему снегом лицо. Мальчик открыл глаза.
Дед Силантий в волнении сел на снег:
— Живой! Живой!
Митя приподнялся и смотрел то на деда Силантия, то на залитую кровью тужурку.
— А где же медведь, дедушка? — спросил он тихим голосом.
