Василь Земляк - Зеленые млыны

— Кто крыл хату до меня? Вот эту часть, что над нами?

— Микола…

— Потекло бы. Я перекрыл… Завтра кладу конек… Ну, а что немцы? Весело там у них…

Паня слезла с печи и села на край кровати. Красивая, как никогда. Такой он еще не видел ее.

«Прочь!» — вспыхнуло у него в душе и погасло.

— Вы опять положили под подушку?

— Что?

— Револьвер.

— Положил…

— Я сегодня убирала постель. Гляжу — след на подушке. Отчетливый. Весь, как есть. А сюда могут прийти немцы, увидят… Не кладите больше. Ведь не отпереться…

— Завтра я уже совсем ухожу… Хорошо бы для конька достать пырея. У нас в Вавилоне из пырея замечательные коньки делают. Вечные.

— Кто же нынче о пырее думает? Это мы каждый стебелек подбирали. Даже страшно подумать, сколько труда вкладывали в эти центнеры.

— Немцам тоже нужна свекла… (Сколько укоризны можно вложить в одно слово!)

— Сегодня приезжал гебитс из Глинска. В белых перчатках. Походил, понюхал свеколку и уехал. Барин! Чужестранец! Приехал посмотреть на рабов. Пускают завод. Сахару хотят. А по мне — сгноить бы эту свеклу. Наш же труд против нас хотят повернуть. Вот как дело то обстоит, царь Мина.

— Лемки хитрые, пусть придумают что нибудь.

— Что ж они, сердешные, придумают? На свою же голову. Копаем, забрасываем землей. Может, зима так и прихватит в поде.

— А почему вы вспомнили про царя Мину?

— Жаль мне его, зелененького. Не умеет оружие прятать. На подушках следы. А враг страшный, хитрюга, все слышит, все видит. Так и погибнуть можно по неосторожности, из за мальчишества. Вон десантники. Сами выбирали место. А разве можно было?

— Не слыхать про десятого?

— Ищут… Немцы ищут… Староста видел вас?

— Видел. Вчера остановил подводу. Понравилась ему работа. Тоже хочет хату перекрыть. Покрыта неважно, течет.

— Вот видите, какая у меня легкая рука. Вы согласились?

— Я сказал, что свезу свой заработок домой и вернусь. Спросит — скажете, что платите мне кормами. Центнер, два, сколько угодно. А сам я из Шаргорода. Не перепутайте. Там, под Шаргородом, деревушка есть.

— С ним осторожно. Ненадежный тип. Один глаз на восток, другой — на запад. Вам можно все доверять?

— Большая радость — покрывать вам хату!

— Солдатке покрыть хату — не грех. Микола то мой там! Да и за любовь надо отработать. А как же вы думали? Ну ладно, это шутки, царь Мина. Самые обыкновенные шутки. Не сердитесь, но до нынешнего утра… Ну, впрочем, до вчерашнего, я могла думать о вас что угодно. Ну, из Вавилона, ну, из Валахов. И что? Чего вдруг? Любовь?.. Какая любовь, когда смерть вокруг! Детские увлечения! Могли быть. Это так. Но сколько лет прошло? Какой тут царь Мина? И все-таки есть один человек, который вам поверил…

— Кто же это?

— Лель Лелькович… «Десятый»… .

— Вот кто! — Он вспомнил вас. По истории вспомнил… Идите и скажите Мальве Орфеевне, что он здесь. Он ждет ее. Ждет… Будет ждать. Если она в самом деле вернулась. Если она есть…

— Есть, Паня…

— Как хорошо. Как хорошо, что она есть, что она придет сюда. А ты… А ведь вы могли и скрыть от меня?

— Мог, конечно. Я все мог скрыть. Все, Паня… Время такое. Люди собственной тени боятся. Но скрывать от вас?..

— Значит, не совсем мы еще нехристи, если верим друг другу и самим себе…

— Когда же мне идти?

— Сейчас. Он умирает… Не говорите об этом Мальве. Паия тихо заплакала. Он смотрит на густые, черные

Панины волосы, и на душе становится так печально. Все эти годы Паня любила Леля Лельковича, не переставала любить… А Он разве что муравьиным царем побывал у нее в волосах. Только и всего. Но разве этого мало? Умирает десятый… Умирает последний из десанта!

За огородами Он оглянулся на хату, Так уж и будет стоять без конька, ведь когда еще Он наведается сюда. Может, и никогда. Паня стоит в дверях, высокая и печальная. Прощается с ним. Он помахал рукой, идет, а она стоит. На поле высится черная мельница. Там светло, двери раскрыты настежь, только в верхнем окошке темно.

Идти надо мимо мельницы. Там полно мужиков, постукивают, позвякивают, снуют взад и вперед, возятся с локомобилем. Он заглянул: Аристид Киндзя, школьный сторож Ярема, Кирпло Лукич сидит на камне с зу бильцем и постукивает молотком. На лесенке, ведущей на второй этаж, Сильвестр со скрипкой в футляре.

Лемки ремонтируют мельницу…

Хотят пустить. Для себя и для немцев, ясное дело. А то как же — и для них, оккупанты требуют этого. Уж не тут ли умирает Лель Лелькович? Если здесь, то какие же они чудесные, лемки! Они выдумали здесь ремонт, эту возню, эти ночные бдения. Они хотят быть с ним, а может быть, привезли врача и за окошком (занавешенным мешочком) горят карбидовые лампы, происходит сложная операция. А все это внизу — театр лемков, театр для врага. Вот только почему Сильвестр со скрипкой?..

Когда то до Вавилона было тридцать пять километров, а если в обход, то и намного больше. У мельницы велосипеды, несколько подвод, но лемки не так уж любят Мальву Кожушную, вавилонянку, чтобы ради нее рисковать возом или велосипедом. Успеет, так успеет, а нет — так нет. Обойдется Лель Лелькович и без нее, хотя это его самое большое желание, может быть, и последнее. За Леля Лельковича все здесь собравшиеся рискуют неизмеримо большим. Что стоит немцам прийти сюда, заглянуть наверх? Если Мальва не успеет, это будет Его вина, а не их. Еще надо же дойти из Вавилона! А немцы позакрывали мосты, дороги, они ловят десятого… Аристид Киндзя вышел, пожелал Ему счастливого пути. Что может сделать мельник, когда мельница не работает? Работала бы, он бы взвалил мешок на подводу и отправил помольца в Вавилон. «Непревзойденно отлравил бы…» А так — с богом!.. Рука у Аристида в мазуте, прежде чем подать, он отер ее о штаны. Стоны наверху подгоняли лемков. И только Сильвестр не двигался, сидя на ступеньках. Ночью, когда все разойдутся, он будет играть Лелю Лельковичу в темной мельнице. Будет играть, пока тот не уснет. Музыка, добытая из честной души, целебна, как утверждает наш Фабиан. Но лемки знают это и без философа. Чудесный народ!

Глава ПЯТАЯ

Сразу же за Зелеными Млынами началась густая подольская ночь, словно прокравшаяся сюда из Таврии, где об эту пору ночи — как осенняя пашня. «Единственная союзница десятого», — думаю я, прокрадываясь мимо сонмища врагов, число которых умножается и умножается в моем воображении. Утешаюсь тем, что не под силу им превратить эту нашу подольскую ночь прежде времени в день, чтобы застукать десятого в открытом поле или под открытым небом. Будь у них союзником даже их знаменитый доктор Фауст, он, пожалуй, смог бы сделать что-нибудь подобное с немецкой ночью, но не с нашей. Только бы она ненароком не взорвалась оттого, что нервы у меня натянуты, как у Сильвестра струны скрипки, на которой он играет, верно, сейчас потихоньку для Леля Лелько вича, чтобы не дать ему умереть, а то оборвется единственная живая ниточка возможной связи подполья с Большой землей.

Сколько от Зеленых Млынов до леса Гуралика, а ведь и здесь слышно, как играет эта скрипочка. Удивительно, как человеческое воображение может хранить и приближать звуки! А главное — с ними не так одиноко и не так жутко в этом лесу, знакомом мне с детства, с той самой весны, когда мы, ребятишки, стайками неслись сюда из Вавилона разорять вороньи гнезда. Тогда лес казался мне зеленым раем, воронье здесь плодилось миллионами, лишь поспевай обирать, все тут цвело пышно и бурно… А сейчас какие то тени словно в испуге перебегают мне дорогу. Они не похожи одна на другую, и будто объемные, живые, каждая напоминает мне кого-то из тех, без кого этот лес мог бы сейчас стать для меня чужим. Вон Валя Цыбульская выскочила из березовой чащи и зовет меня куда то, вся в белом, словно фея, а куда? Вон Микола Гуралик, мой товарищ по школе, сын лесничего, притаился под дубом и что-то показывает мне — что? Оглядываюсь в ту сторону — а там никого. Лес — тьма непроглядная, а из тьмы выступает сам лесничий — Александр Пилипович, в фуражке с гербом, в руке рожок, постоял, покачал головой и скрылся.

Воспоминания мои прерывает сухой перещелк затворов (их пять или шесть)… «Стой! Руки вверх!» Так вот где они притаились. В вербах, по ту сторону запруды. Небо утонуло в пруду, и я словно бы стою посреди неба, а на самом деле — посреди запруды, той самой запруды, на которой я в свое время признался в любви Вале Цыбульской. Была, зима, на завод привезли фильм «Петр Первый», мы тогда учились во второй смене и всем классом пошли на вечерний сеанс. Все пошли по льду, а у Вали были новые сапожки, она никак не могла пройти в них, и я вызвался вести ее через запруду. Признание у меня не клеилось, Валя торопилась, мы и так опаздывали, а когда я вот вот уже должен был дойти до сути, она засмеялась и побежала. Оказывается, как раз неделю назад ей на этой запруде объяснялся Микола Гуралик, который тоже потерпел поражение, хоть за ним и была слава великого математика да вдобавок еще и отцовское лесничество. Вербы стояли в инее, Валя была в белом платке — тоже как в инее, а в душе у меня цвело такое прекрасное и чистое к ней чувство, ради которого не страшно было и умереть…