Василь Земляк - Зеленые млыны

И вот в одну из таких ночей, когда оккупанты выслеживали «десятого», я постучался к Пане Властовенко, в ее недостроенную хату. Паня выбежала на крыльцо в одной сорочке, босиком, а ее расплетенная коса печально спадала на плечи и чем то напоминала музыку, которую я только что слушал, проходя мимо темной мельницы.

— Это ты, Аристид?

— Нет, это я. Отоприте, Паня.

— Да кто же это?

— А вы отоприте, не бойтесь. Свои.

Паня отперла, хотя могла бы и не делать этого, отперла и мелькнула белой тенью из сеней в хату. Он (так я буду в дальнейшем называть себя) входит, а Паня ищет спички и все не может найти. «Прячу от Марушки, чтоб не сожгла хату». Наконец нашла их где то под печью, в зольнике, помахала коробком, а там всего две три спички. «Не зажигайте», — предупреждает Он. Месяц заглядывает в кровать, где спит Ма рушка, месяц еще совсем молодой — всего то четвертушка, и в хате лишь несколько лучиков, да и те заплутались в волосах Пани.

— Я из Вавилона, — говорит Он, поняв, что уже пора что-нибудь сказать.

— Из самого Вавилона? — удивляется Паня.

— Да.

— Такая даль. Ночью. А тут позапрошлой ночью десант был… Слышали о нем?

— В селах только о нем и речь.

— В Вавилоне тоже ищут десятого?

— Ищут. Но я удрал сюда.

— Да разве вы десятый? Что-то не знаю такого лемка.

— Для них каждый может стать десятым. И я могу. И вы… Ежели что, они расстреляют каждого десятого.

— Удобно, — говорит Паня. — Вот они и выдумали десятого.

— Нет, Паня. На этот раз не выдумали. Десятый был. Говорят, что десятым был агроном Журба. Как будто он. Именно поэтому я и пришел к вам. Не подавал ли он о себе вести? Вы же пятисотница. Лучшая звеньевая Журбы. Вот я и пришел к вам… Проходил мимо мельницы. Там темно, вокруг полынь, а на чердаке скрипка играет. Что это может быть за скрипка?

— Ага, там всегда что-нибудь эдакое творится. Мерещится людям. Там человека повесили. Заклятое место. Чертовщина. Там и до войны скрипка играла. И до революции еще. Люди говорят. Я сама не слышала, днем туда хожу. Ходила когда то… Теперь мельница стоит… А вам на что же Журба?

— Человек с Большой земли. Для связи, для всего… Мы же не собираемся сидеть здесь сложа руки. Мы, Паня, готовимся к борьбе, так что нам такой человек как он, как товарищ Журба…

— И вы поверили, что ваш товарищ Журба может прыгнуть с парашютом? — искренне возмутилась Паня. — Да он со скирды боялся спрыгнуть! Мы как то пошутили, спустили его со скирды, так он, пока летел, так кричал, точно его резали. Тоже мне, нашел десятого. Да он с кровати упасть бы побоялся.

— Но кто то узнал же его?

— Среди убитых Журбы не было. Кого кого, а уж его бы я узнала, нашего Федю, Федора Авксентьевича. У него голова такая рыжая, что рыжее на свете нет. Уж на что немцы рыжие бывают, даже у нас тут есть один, но куда ему до Феди. Вы когда-нибудь видели его?

— Журбу? Видел…

— Рыжий, правда же?…

— Рыжий, черт. Но его ведь могли постричь. Солдат стригут.

— Там как раз все были нестриженые. Один, и правда, чуть походил на Журбу. Лицом. Да разве он такой? Я думаю — не было там десятого. Немцы его выдумали. Рихтер. Теперь они говорят, что это был снайпер. Ну какой снайпер из Федора Авксентьевича, когда он женщин боялся? Бывало, провожает меня с курсов домой, и где уж там взять под руку или прижаться, топает где то сзади. Правда, агроном был хороший. Не грех вспомнить. А вы кто же будете?

— Я? Кто я? Могу стать «десятым»… Хотел бы стать…

— Так это просто. Идите в клуб. Они вас с радостью расстреляют. Могут и повесить. В Глинске уже вешают. А меня откуда знаете? Так вот запросто пришли… Среди ночи.

— Я ваши портреты из газет вырезал. Показывал ребятам. Хвастался. Смешно, конечно. Но было и такое.

— Писали мне солдаты. Писали. С финской еще писали… Мой Микола из за тех писем жить не давал. Ревность, упреки. Какой то бравый капитан жениться на мне надумал: «Дорогая Паня!.. Как бесконечно вы мне нравитесь…» А эта Паня все лето спины не разгибает. Руки затекли. У Журбы ведь, бывало, каждая свеколка на счету. Все пошло прахом… Вы не писали мне?

— Помните: я гнал полевой дорогой старенькую коровку моей бабушки, а вы с Лелем Лельковичем мчались на велосипедах. Он впереди, а вы за ним. Лель Лелькович упал в горох, а вы проскочили мимо громадных коровьих рогов, да так близко от них, что у меня (да и у коровы) все внутри похолодело. Корова двинулась дальше, а вы остановились и долго смеялись над Лелем Лельковичем. Это было под вечер. Вы ехали на завод. На Леле Лельковиче были белые штаны, и они от гороха позеленели…

Паня вспомнила белые штаны Леля Лельковича, засмеялась, конечно, не так, как тогда, — сейчас это был грустный смех. Паня завешивает окно, осторожно чиркнув спичкой (бережет каждую), зажигает коптилку на шестке. Свет тусклый, и Паня тоже тусклая и грустная. Она отворачивается к постели, берет со спинки кровати шерстяной платок, накидывает на плечи и долго вглядывается в Его лицо. Нет, она не узнает Его, никак не узнает…

Тогда Он напоминает ей о Куприяне, о белых черешнях в их саду, в том еще саду, над прудом, на старом хуторе, напоминает ей, как она плакала над черешней, и про хлеб напоминает, который она принесла для Него в тот трудный год. Он еще спал, когда она принесла хлеб. А когда они с Лелем Лельковичем ночью возвращались из кино на велосипедах, он стоял под шелковицей и плакал от ревности. Тот мальчишка приревновал ее к Лелю Лельковичу.

— И о царе Мине вы тоже ничего не знаете?

— О каком еще царе Мине?

— Ну, о муравьином царе. Помните, как на вас под шелковицей напали муравьи? В то же лето, на свекле.

— А а а! — Паня смеется. — Было, было…

— Ну вот. Тогда у муравьев был молодой царь Мина.

— И у них бывают цари?

— Я его выдумал. Для вас, для себя выдумал, чтоб забраться в ваши волосы и хоть немного побыть с вами. Я весь день мысленно был там. Стал муравьем, царем Миной, и пробыл с вами весь день и всю ночь. Потом целое лето добирался домой.

— В Вавилон?

— Нет, к муравьям, которые жили под той шелковицей.

— И что? Вернулись?

— Царь Мина разбился. Поднялся на паутине и разбился. А я вон через сколько лет пришел. Думал, что десятый заходил к вам. Что вы сведете меня с Журбою.

— Если бы Журба оказался здесь, он не обошел бы моей хаты.

. Микола отправился на Восток, а ее с дочкой Ма рушкой оставил стеречь хату. Всю хату не успели покрыть. Хорошо, над головой крыша есть, а главные хоромы (там две комнаты) так и стоят без кровли. Если б он знал кровельное дело, она бы наняла его, а то вот пойдут дожди и пропадет хата без крыши. И сейчас откуда то все дует, может, из тех «хором», через щели в дверях, коптилка вот вот погаснет. Паня ставит ее под дымоход, вынимает из волос шпильку, подтягивает ею фитиль т пусть себе, коптит в трубу, а шпиль ку — снова в волосы. Теперь волосы пахнут керосином. А он думает: а в самом деле, не наняться ли ему к Пане кровельщиком? Так ли уж это трудно — покрыть хату? А может, за это время заглянет десятый? Журба, а то и сам Микола.

— Я согласен.

— На что согласны?

— К вам кровельщиком.

— А вы умеете?

— Я в Вавилоне… Словом, была бы солома. Наделаю снопиков и айда.

— Снопы у меня есть. Видали, там, во дворе? Под навесом. Только мало. Мой главный кондуктор такую хату вымахал… На пять окон. Одурел совсем. Захотел всех лемков переплюнуть. А мне теперь еще и эта забота.

— Покроем как нибудь. Не боги горшки обжигают.

— А вы и правда влюбились в меня тогда, мальчишкой?

Паня улыбается. У нее большие карие печальные глаза. И в них словно серебряные птенцы летают. Он боится их спугнуть. Вот Марушка в постели напомнила о себе — и птенцы вспорхнули, блеснули крылышками и погасли. Марушка выросла из кроватки, ножонки вылезают из за решетчатой спинки, ступни черные, стертые.

— А что слышно про нашего Леля Лельковича?

— Нет его. Как в первый день ушел, так с тех пор и нет. И Мальвы нет. Говорят, немцы перехватили их где то под Уманыо, весь обоз перехватили, кого завернули, кого расстреляли. А я ведь должна была с ними ехать. Мальва два раза прибегала за мной. Талдычит одно: езжай! Ты же пятисотница, знаменитость. Придут — первую тебя и расстреляют. А тут Марушка захворала. Дизентерия, беда. Я и не поехала. Не расстреливают пока. На свеклу гонят. Тоже сахару хотят.

— Не верьте никому про Мальву…

— Вернулась?

— Вернулась для нас. с вами. Они ищут ее…

— Лемки на нее больно злы. За хутора. Согнала их с такого добра. С таких гнезд. Какие сады, огороды! А тут что? Новое село. Пустырь. Недостроенные хаты, Ветра. А у меня с ней свое… Он решил не говорить Пане, что сама Мальва прислала его сюда. А тут еще этот десант. Надо бы разыскать Журбу. Это необходимо. Это была бы живая связь с Большой землей. Все уверены, что десятый из местных. Кто в Москве знает, что здесь хутора, что теперь там одни заросли, и колодцы засыпаны, и рядом железная дорога? Нет, слух о Журбе весьма вероятен. Никто так не знал хуторов, как Журба.