Александр Бартэн - Всегда тринадцать
— Прошу обратить внимание на четкость построений и переходов. Чтобы никаких задержек! Чтобы завтра не краснеть!
И сразу марш. Заменяя оркестр, в последний раз гремела радиола. Все было условно (спортивные упражнения в этот раз не исполнялись). Все было проникнуто ожиданием завтрашнего, настоящего. Марш, марш, марш! Марш молодых горноуральцев!
На середину стадиона поочередно выходили гимнасты, тяжелоатлеты, бегуны, прыгуны — представители всех видов спорта. Выходили и, сделав несколько движений, откланивались.
— Жанна Сагайдачная! — громко вызвал все тот же голос, настолько громко, что нельзя было не услышать. И все же подружке пришлось подтолкнуть Жанну: в последний миг девушка оробела.
После конца репетиции вместе с Никандровым она покинула стадион. Солнце к этому времени успело скрыться за городскими крышами, и все меньше оставалось в воздухе багряного золота.
— Автобусом или трамваем? — справился Никандров.
Жанна предложила идти пешком.
— Чувствуешь, как посвежело? Приятно будет идти!
Прошли десяток шагов, и Жанна упрекнула:
— Что же ты молчишь, Андрей? Как у тебя прошла репетиция?
Он ответил, что все бы ладно, да ветер оказался сильным: форменную болтанку пришлось одолевать, особенно когда вертолет пошел в вираж.
— Подумать только! — удивилась Жанна. — А мне казалось: до чего же там вверху спокойно, тихо! — Она оглядела потемневшее небо (только узкая каемка золотилась над горизонтом) и встряхнула головой: — Пускай ветер! Ты же сильный, смелый! Ты справишься! Улыбнись!
— По заказу не умею.
— Для меня. Мне нравится, как ты улыбаешься.
— Придумаешь тоже. Артист из меня плохой.
И все же подчинился, улыбнулся. Очень ясной была улыбка. Но недолгой. Пропала тотчас.
— Ну вот, — огорчилась Жанна. — Ты о чем задумался?
— Да так.
— Это не ответ. Ну, признайся: о чем сейчас думаешь?
Никандров промолчал. Он не был уверен, что Жанне нужно знать об этом. «Еще разволнуется, узнав, что отец ее придет на праздник. Еще на выступлении отразится. Лучше, чтобы позже узнала!»
В этот день, зайдя в цирк, чтобы окончательно договориться о дне разбора программы, Никандров познакомился с Сагайдачным. Сам захотел познакомиться, поближе приглядеться к отцу Жанны. Разговор был недолгим, но дружелюбным. Больше того, Сагайдачный высказал признательность за рецензию: «Видимо, вы были правы, называя вступительную сценку необязательным привеском. Дважды попробовал без нее — выразительнее получается!» Прощаясь, Никандров пригласил Сагайдачного на молодежный праздник. Про Жанну ничего не сказал и лишь добавил, что также занят в программе праздника — на кольцах под вертолетом. «Вот как? — заинтересованно отозвался Сагайдачный. — Постараюсь прийти. Я ведь сам немало поработал в воздушной гимнастике!»
— Неужели мы так и будем всю дорогу молчать? — обиженно спросила Жанна. — Мне так не терпелось скорее быть с тобой. А что получается? В секреты какие-то играешь!
— Да нет же. Просто устал к концу дня.
— Только это? Не верю!
А вечер подступал все плотнее, ближе. Свет зажегся в домовых окнах, в магазинных витринах. И фонари вдоль улиц зажгли свои цепочки.
— Иногда, Андрюша, мне вдруг становится беспокойно, — призналась Жанна. — Тебе не приходило в голову, что все у нас с тобой слишком ладно?
— То есть?
— А вот так. Встретились, полюбили, объяснились. И никаких сомнений, никаких препятствий. В книгах-то ведь не так: там всегда с переживаниями тяжкими.
— Нет уж, — решительно возразил Никандров. — Оглядываться на книги не станем.
Совсем стемнело. Вечерняя тьма, сгустившись, пролегла между фонарями, разорвала их светлую цепочку. Воспользовавшись этим, Никандров привлек к себе Жанну.
«Оглядываться на книги не станем!» — хотел он повторить, но не успел: девушка прикрыла ему губы жарким поцелуем.
2В этот же вечер Александр Афанасьевич Костюченко справлял наконец день своего рождения — тот, что совпал с открытием циркового сезона и потому был отложен до более удобного случая.
— Предлагаю такой регламент, — сказал Костюченко жене. — До антракта я побуду в цирке, а затем.
— Нет уж! — воспротивилась она решительно. — И так выходных почти не знаешь. Один-единственный вечер обойдутся без тебя!
— Это-то все так. Однако сердце у меня неспокойно, когда Станишевский без присмотра. Уж такой он «деятель» — глаз да глаз за ним!
Жена уступить не захотела, и Костюченко вынужден был подчиниться.
Обычно день своего рождения он праздновал в тесном семейном кругу. Теперь же Ольга Кирилловна сказала:
— Мне просто неудобно перед Фирсовыми. До сих пор у них не побывали. Давай хоть к себе пригласим.
— Но почему же только Фирсовых? Толчинские узнают — обида будет. Да и не одни Толчинские.
Словом, прощай уютный семейный праздник. Составили список гостей, и получился он изрядным.
Гости стали собираться к восьми часам вечера. Многие из них были товарищами Костюченко по армейскому времени. Кое-кто за это время тоже перешел в запас, начал новую жизнь на партийной или хозяйственной работе.
— И все-таки ты всех переплюнул, Александр Афанасьевич, — шутливо сказал Фирсов. — Ишь какое директорское кресло отхватил на правах командира части.
— Бывшего командира, — поправил Костюченко.
— Ну, это как сказать. Под твоей командой и сейчас немалое подразделение: акробаты, гимнасты, клоуны, разные звери-хищники.
— Хищников пока что нет. Всего несколько лошадей да говорящие попугаи.
Вошла Ольга Кирилловна и объявила:
— Гости дорогие, пожалуйте к столу.
Одновременно садились за стол и в детской. Нине, студентке, там делать было нечего, — она помогала матери хлопотать по хозяйству. А Владик принимал своих гостей отдельно: нескольких школьных товарищей (девчонок не признавал) и Гришу Сагайдачного.
Странно сложились отношения между Владиком и Гришей: будто и дружеские, но часто близкие к ссоре. «Как ты так можешь? — возмущался Владик. — Только о себе и заботишься. Точно один на свете». — «Эх ты, чистюля! — хмыкал Гриша в ответ. — Лучше, чтобы другие обскакали тебя?» Назревала ссора, но вскоре, успокоившись, мальчики опять разыскивали друг друга. Несмотря ни на что, существовало взаимное притяжение. Потому-то Владик и спросил, когда родители разрешили ему собрать своих гостей: «А если Гришу Сагайдачного приглашу? Можно?» — «Конечно, — ответил Костюченко. — Только ты сам. Твой приятель — тебе и приглашать!»
А вот Сагайдачный, узнав от сына об этом приглашении, не сразу дал согласие. И даже сперва нахмурился: «Тебе-то что там делать?» — «Но ведь я дружу с Владиком!» — «Мало ли что! Не он — отец справляет свой день!»
После того столкновения, что произошло между Сагайдачным и Костюченко в канун открытия сезона, будто ничто в дальнейшем не осложняло их отношений. Но лишь до того момента, когда, повстречав Сагайдачного (назавтра после отъезда московских гостей), Костюченко спросил его:
— Как смотрите, Сергей Сергеевич, если и впредь будем начинать программу молодежным прологом?
— А меня зачем про это спрашиваете?
— Посоветоваться хочу. Чтобы никакой обиды не было. Тогда, когда вы текст своего пролога показали мне, — я сразу обратил ваше внимание на то, что недостает ему конкретности. А вот молодежный пролог в этом отношении прицельнее. Не так ли?
— Действуйте, как считаете лучше, — уклонился Сагайдачный от ответа. — Вы директор — вам и решать!
Однако почувствовал обиду, и она продолжала изнутри покалывать.
— Папа! — напомнил о себе Гриша. — Ну разреши мне сходить в гости!
— Ладно. Но чтобы назад не позднее одиннадцати. А перед уходом мне покажешься. Сын Сагайдачного замарахой не должен идти!
Разговор этот произошел за два дня до субботнего вечера. Когда же вечер наступил и Гриша, принарядившись и причесавшись, пришел в цирк показаться отцу, Сагайдачный оглядел его внимательно и кивнул:
— Порядок! Можешь отправляться!
Однако в самый последний момент (Гриша был уже на пороге) приметил, как странно топорщится спереди пиджачок на сыне.
— А ну-ка, возвращайся! Что это у тебя припрятано?
— Да так. Ничего особенного. Передать просили.
— Кто просил? Кому передать?
Гриша прикусил язык, но было поздно. Пришлось ему рассказать о том, как накануне в цирке похвалился, что приглашен на день рождения директора, и как Федор Ильич Вершинин уговорил взять с собой пакет.
— Уж так он меня просил, что я не смог отказаться, папа. Только ты не выдавай меня. Федор Ильич велел, чтобы никто не знал. Объяснил, что это сюрприз. Чтобы я отнес и положил тихонько куда-нибудь в угол.
— Та-ак! — сказал Сагайдачный, внимательно выслушав сына. — Давай-ка пакет. Пойдешь без него.
