Илья Маркин - На берегах Дуная
— Товарищ гвардии майор, может, на комсомольское собрание пройдете? — спросил высокий седоусый сержант с красным, опаленным лицом.
Аксенов хотел было отказаться. Впереди еще было немало работы, а солнце давно уже окунулось в синеву дальних лесов. Подступал по-осеннему темный вечер.
— Там же не только комсомольцы, и старички пошли, — сожалеюще вздыхая, объяснил сержант, — одни дежурные только остались. Собрание-то открытое, всем интересно.
Аксенов решил хоть на несколько минут зайти на собрание.
По извилистому ходу сообщения спустились в лощину. Тут было уже сумрачно. В апарелях[7] чернели замаскированные тягачи. Из разбросанных по склонам землянок по-домашнему уютно струились дымки. Откуда-то припахивало печеной картошкой.
Собрание проходило в самой просторной землянке. Но и она не могла вместить всех. У настежь распахнутой двери сидели, склонив головы к входу, человек двадцать артиллеристов. Они потеснились, пропуская майора.
Аксенов присел на снег у двери. Изнутри штук пять самодельных ламп разбрасывали красноватый свет. Собрание, видимо, протекало бурно. Речи выступавших то и дело прерывались аплодисментами.
— Слово предоставляется младшему технику-лейтенанту Ермолаеву, — объявил председатель.
У двери поднялся юношески стройный офицер. Он застенчиво склонил голову и приглушенно заговорил:
— Вопрос мы обсуждаем очень важный. И каждый из нас волнуется сейчас и переживает, как перед самым трудным экзаменом. Может, вот сейчас придется по тревоге броситься к пушкам и лицом к лицу столкнуться с фашистами. Они готовят удар против нас, стягивают танки, бронетранспортеры, артиллерию и минометы. Стягивают и хотят смять нас, уничтожить, кровью нашей залить венгерские поля…
Он шумно передохнул, полуобернулся, и Аксенов увидел его лицо. Полные губы резкими изломами опускались вниз, оттеняя худенький подбородок. Ясные глаза прикрывались слегка припухлыми веками. Рыжеватые волосы легкими кудряшками скатывались к небольшим ушам. На щеках, на подбородке и верхней губе золотился пушок. Видимо, он еще очень редко пользовался бритвой.
Много раз приходилось Аксенову слышать подобные выступления, но сейчас речь этого парня показалась ему как-то особенно взволнованной. И в тоне его ломкого голоса, и в скупых, неловких движениях рук, и во всем застенчивом лице чувствовались глубокое внутреннее волнение и большая ответственность за то, что он говорит. Настроение Ермолаева передалось и собранию. Солдаты, сержанты, офицеры напряженно вслушивались в его слова. В землянке наступила строгая тишина. Властвовал над всем только негромкий голос Ермолаева. К концу выступления лицо его разгорелось, руки все выше и выше взмахивали над головой.
— Погибать бестолку нельзя. Если придется, то умереть надо, как Александр Матросов.
Последние слова он проговорил отчетливо и медленно, встав во весь рост, как в строю перед боевым знаменем. В его голосе не было прежней робости.
Вслед за Ермолаевым, не спрашивая разрешения председателя, поднялся стройный и такой же молодой белокурый сержант.
— Я присоединяюсь к Сергею Ермолаеву и клянусь честью комсомольца драться с фашистами, как Александр Матросов, — прозвучал его звонкий голос.
В разных концах один за другим вставали артиллеристы и повторяли слова, только что сказанные их товарищем. Вместе с юношами-комсомольцами давали клятву и пожилые солдаты, и усатый парторг, и старшина батареи.
Поздно вечером Аксенов по ходу сообщения вышел в знакомую лощину. Его потянуло опять зайти в ту землянку, где было комсомольское собрание, и немного побыть у артиллеристов.
Подойдя к двери, он услышал веселый перелив аккордеона. Кто-то негромко пел «Любушку»:
Понапрасну травушка измятаВ том саду, где зреет виноград.Понапрасну Любушке ребятаПро любовь, про чувства говорят.
Он тихо приоткрыл дверь и вошел в землянку. Теперь ее освещала только одна лампа — гильза. Серые тени ползали по бревенчатым стенам и потолку. Вокруг стола склонились бледно освещенные фигуры людей.
Пел, оказывается, сам себе аккомпанируя, Сергей Ермолаев. На его коленях поблескивал аккордеон. Сергей откинулся к стене землянки и, прищурив глаза, негромко выговаривал слова песни. Он, видимо, весь отдался пению и ничего не видел вокруг. Пальцы механически двигались по клавишам.
Он стоит и каждый шорох слышит,Каждый камень видит впереди…Ничего особого не пишет,Только пишет: «Люба, подожди».
У стола привстал командир батареи лейтенант Марков и шагнул навстречу Аксенову. Майор движением руки остановил его и присел на угол нар.
Ермолаев немного посидел молча и разом рванул мехи аккордеона. Буйная плясовая наполнила землянку. Кто-то в углу вскочил и вырвался в узенький круг около стола. Развернуться было негде, и плясун, взмахивая руками, топтался на одном месте. Самодельный стол закачался. Лампа чуть не опрокинулась, но кто-то во-время подхватил ее. Аксенов не видел лица плясуна. Оно скрывалось в полумраке под потолком. Перед глазами мелькала только широкая грудь с четырьмя медалями.
— Почта, почта приехала! — внезапно оборвав игру, выкрикнул Ермолаев.
Все обернулись к двери. В землянку вошел низенький, лет пятидесяти солдат и, ни на кого не глядя, подошел к столу.
— Не разом, не разом, — остановил он нетерпеливых артиллеристов. — Всем по порядочку, по старшинству. Вам два, товарищ командир батареи, — протянул он конверты лейтенанту Маркову.
Ермолаев тревожно посматривал на почтальона. Он стоял рядом с ним и не сводил взгляда с разноцветных конвертов. Уже были розданы письма сержантам, получали теперь солдаты, а ему все ничего не было. Он хмурил брови и сердито кусал губы.
— Вот и все, — заявил письмоносец и снизу вверх взглянул на Ермолаева. — А теперь самое главное.
Он расстегнул телогрейку, нащупал что-то в кармане и вытащил объемистый бумажник. Движения его были важны и неторопливы.
— Вот, товарищ лейтенант, и вам, — протянул он тоненькую пачку Ермолаеву, — два заказных, одно простое. И главное — все одним почерком. А почерк этот я давненько признал.
Ермолаев разорвал конверт и потянулся к лампе. Письмоносец молча стоял, не смея потребовать расписку на заказные письма.
Аксенов тихонько вышел из землянки. Небо снова расчистилось, и яркие звезды мерцали над землей. Вокруг была тишина. Заметно подмораживало, и слегка заледенелый снег потрескивал под ногами.
XXНастя понуро бродила по усадьбе имения и не знала, за что приняться. Четвертый день, как дивизия по приказу командования вышла из тылов противника и разместилась на отдых. Где-то вдали гремела канонада. Там был город Бичке. В воздухе появлялись то наши, то немецкие самолеты. Завязывались короткие воздушные схватки. Распуская по небу хвосты черного дыма, падали сбитые самолеты.
Опустела, обезлюдела рота после боев в горах, на берегу Дуная. Погибли старший лейтенант Басов и молоденький лейтенант Махов. Пропали без вести капитан Бахарев, Тоня, Васильков, Анашкин, ефрейтор Сверчков. Не было в роте самых дорогих для Насти людей.
Милая вострушка Тоня! Как мечтала она попасть на фронт! Не провоевала и месяца, как закончилась ее боевая жизнь.
А Саша Васильков… С ним Настя всегда чувствовала себя свободно и легко. Его веселые, улыбающиеся глаза были так искренни и просты, что Настя, взглянув в них, могла точно сказать, о чем думает Саша. А в Молдавии, когда ее ранили, Саша больше километра тащил ее на спине, сам раненный в плечо. Только после узнала Настя, что Саша так и не ушел в госпиталь. Он остался в роте и, воюя, вылечился.
А дядя Степа! Где он теперь, неунывающий дядя Степа? В первые дни трудной фронтовой жизни он был единственным человеком, с кем Настя была откровенна. Вырвет он бывало свободную минутку, забежит в окоп, и начинаются нескончаемые рассказы. Житейской мудростью, русским добродушием веяло от каждого его слова. Часами мог рассказывать он, как хорошо по утрам выезжать в поле, когда землю покрывает сизая роса и в небо взвиваются вспугнутые жаворонки. Он знал бесчисленное множество разных историй и случаев. Вот посидит он бывало, потом привстанет, всей грудью вздохнет и скажет озабоченно: «Загостевался я у вас, девоньки, капитан-то мой, небось, опять в окопы убежал. Беспокойный, не сидится ему на месте».
Первый день отдыха и формирования прошел еще как-то терпимо. Отдыхали, вспоминали друзей и товарищей. Настя долго не могла уснуть в эту ночь. До рассвета пела гармонь. Буйную дробь выбивали за стеной солдатские сапоги. А утром началась обычная солдатская жизнь: зарядка, туалет, завтрак, занятия. В роту прибывали все новые и новые люди.
