Эрнст Сафонов - Избранное
— Уедешь ты, Митя.
— И снова приеду.
— К нам не наездишься…
— Летом на мотоцикле. Или ты когда — по делам комсомольским, так зачем-нибудь…
— Нет, — сказала она, — не приедешь.
— А ты хочешь, чтобы приезжал?
— Хочу.
— Посмотри — звезды…
— Митя, как я боюсь…
— Чего?
— Мне тут жить, Митя…
— Будем жить, будем жить…
— У тебя, ой, пальцы холодные!
— Сердце горячее…
— Боюсь, Митя! Ой, зачем?
— Не буду…
— А сам… зачем же ты? За-чем!
— Мы с тобой…
— Митя! Митенька!!
Ее запрокинутое лицо было белым — кусочек нестаявшего снега в темноте опустившейся ночи; совсем послушно, с закрытыми глазами, не сопротивляясь, она отдалась власти его рук, и не сразу он понял, что она девочка, впервые вот так, — были они уже за той чертой, переступив которую невозможно вернуться назад… Она не проронила ни слова после; только, кажется, плакала — сухо, не лицом, а где-то там, внутри себя; приподнявшись, сидела, глубоко откинув голову с растрепавшимися волосами, опираясь на ладони за спиной, и запомнил он, что широко, по-бабьи были разбросаны в стороны ее длинные ноги.
И еще он запомнил, как на прямом срезе бугра, в отдалении, вдруг замаячили тусклые фигуры трех-четырех человек — с кольями или ружьями на плечах, и высветился пугливый огонек папироски; хрипловато, без тревоги, равнодушно даже, сказала она:
— Бить тебя идут. Беги.
— Что ты…
— Убьют. Беги. И он побежал…
Гнались за ним; огромными прыжками мчался бригадир Василий Загвоздин, и шибче наподдал Митя — просвистела над его головой, подобно копью, тяжелая палка.
Спасла ночь, скрывшая за тучами луну; спас овраг, куда Митя скатился, собирая на себя липкую стылую грязь: «Ого-го-го-го!..» — на разные голоса, грозно, озорно, мстительно катилось за спиной.
…Внезапная четкость воспоминаний о себе давнем, о своей юности, все полузабытое и вновь отчетливо воскресшее в памяти и смущение, которое он вдруг почувствовал, заставили Дмитрия Рогожина встать с неудобной скамьи — ходил он по станционному залу, усмехался, не до сна было.
Буран на улице утихомирился, лишь ветерок-последыш время от времени лениво взметывал снежок, перебрасывая его через черное серебро рельсов. Дмитрий, выйдя из помещения наружу, с интересом и надеждой всматривался в белое поле, будто оно могло успокоить или утешить, — ах, ведь не все так просто, забавно, красиво, как ему думалось еще вчера в Москве, а потом в поезде, где он великодушно стерпел старческое брюзжание полковника, где волнующе коснулась его души молодая женщина-проводница!.. В рассветной серенькой мгле белое поле муарово переливались, на вершинах барханных уступов проблескивали узкие, как сабельные клинки, льдинки, и кое-где дрожали на них алые капли, упавшие с неба, подкрашенного багрецами. Пришли чужие строчки, вычитанные или, может, услышанные за столиком в клубе литераторов: «Все бросишь за продымленные зори, за гулкие транзитные пути…»
Появился дежурный, сморкался и кашлял за спиной у Дмитрия, скреб метлой по платформе; сказал сиплым простуженным голосом:
— Тебе повезло, товарищ, не хуже космонавта. Без задержки улетишь. Звонили из «Зари» — билет они на ташкентский заказали… Выехала сюда на тракторе ихняя бухгалтерша с ребятенком, а ты с этим трактором туда — пожалуйста!
Они покурили вместе, одинаково позевывая и вздыхая по причине личного одиночества, что ли; и Дмитрий охотно ответил на вопросы дежурного: быть ли военным столкновениям на границе или замиримся; отчего могло получиться, что в Алексеевке у почтальонши родилась девочка с признаками мальчика; куда подевались известные люди, которым дали отставку, и сколько им платят пенсии?.. Еще поинтересовался дежурный, кто он, Дмитрий, по профессии; Дмитрий соврал, что художник.
— Голых девочек в мастерской рисуешь, — хихикнув и с любопытством заглядывая Дмитрию в глаза, сказал дежурный. — Рисуешь ведь! Вам же полагается… Иль врут?
— Натурщицы, — пробормотал Дмитрий, вежливо высвобождая рукав пальто от толстых пальцев дежурного. — А больше врут!
Он пошел на другой конец платформы, ощущая спиной взгляд маленьких подозрительных глаз, в которых успел заметить зависть и — непонятно отчего — ненависть.
«Встречу ее — хорошо ли это? — отрешаясь от слов и глаз дежурного, подумал Дмитрий. — Скорее не нужно!.. Что было — быльем поросло. У нее, конечно, семья, муж, своя жизнь. Пятнадцать лет — она уже такая женщина, что вся в себе, и юность для нее забылась — одни заботы. Это же деревня — горшки, ухваты, колхозная работа… Может, уехала куда? Был бы страшно рад, если судьба ее сложилась удачно, кто-то ее любит… и чтобы в конце концов простила меня она…»
Он снова жадно закурил — горьким было курение натощак, зыбкая стынь охватывала тело; о доски платформы яростно терзал метлу дежурный; над крышами близкой Алексеевки закурчавились первые дымки, затарахтел там мотор — утро начиналось движением и голосами.
«…А если у нее вроде как у Катюши Масловой? — снова усмехаясь, сказал он себе, будто бы обманывая кого-то другого этой усмешкой и тут же издеваясь над своим сентиментальным порывом. — Однако я в Нехлюдовы не гожусь! И в Львы Толстые не вышел… Нет-нет, не гожусь, увольте…»
— Друг любезный! — позвал он дежурного. — Согреться б нам с тобой, а? Позавтракать.
Тот понял, ответил с готовностью — глазки его засветились уважительностью и преданностью:
— Раз есть на што…
— Есть. — Дмитрий положил на его ладонь пятерку.
— Та-ак, — прикидывал в уме дежурный, взглянув на часы, — пятьдесят минут до почтово-багажного, за двадцать обернусь… Жди, милый!
Дмитрий все вышагивал по платформе, от нечего делать высчитал ее приблизительную площадь в квадратных метрах, прутиком на снегу нарисовав чертиков, крупно вывел: ЧИТАЙТЕ Д. РОГОЖИНА! Собственная фамилия на сугробе выглядела диковато и хвастливо, нисколько не шуточно — перечеркнул.
Прибежал запыхавшийся дежурный с двумя бутылками паршивого вермута, банкой промерзшей баклажанной икры, тоже промерзшей, твердой, словно кирпич, буханкой хлеба.
— Порядок, — похвалил Дмитрий. — Жить можно.
Они сидели за столом, когда возник, нарастая, рокот тракторного двигателя, и успели все разлить по стаканам, выкурить по сигарете, поговорить и, наговорившись, помолчать, — трактор же все гудел там, за деревьями, пробивая дорогу по снежной целине.
Но вот он — видно было в окно — выполз к переезду, таща за собой огромные порожние сани на широких железных полозьях.
Соскочил на снег тракторист, помог выбраться из кабины женщине, одетой в тяжелый тулуп, и мальчику лет пяти-шести, обвязанному поверх пальтишка теплой шалью — за его спиной крылышками торчали концы узла. Они двинулись гуськом к платформе; женщина поотстала, повела сына к тесной будочке, на двери которой чья-то твердая рука размашисто обозначила несмываемой краской: УБОРНЫЯ.
— Приехала бухгалтерша, — сказал дежурный. — Посиди — билеты выдам.
— Тоже пойду…
— Допей тогда…
— Не хочу.
— В рай за волосы не тянут, — сказал дежурный. — Твое здоровье!
— На здоровье…
На платформе протянул приветливо руку тракторист — парень в замасленном солдатском бушлате и солдатской шапчонке с неснятой армейской звездочкой.
— Вы к нам? — спросил. — Обождать придется с часок. Загружусь горючим, здесь, у переезда, встретите меня. — И пожалел: — Легкомысленно одеты, тут не город…
— Выдержим!
Женщина за их спинами сказала, обращаясь к дежурному:
— Здравствуй, Бахметьев. Давай билеты…
— Носки-то хоть шерстяные? — поинтересовался тракторист.
— Шерстяные, — успокоил Дмитрий.
— Кабина протапливается, но дорога не ресторан, верно?
— Верно, — согласился Дмитрий.
— Меня Гришей зовут.
— Дмитрий.
— Мам, — сказал за их спинами мальчик, — хочу…
— Господи, — удивилась женщина, — ты же только ходил…
— Хочу!
— Потерпи до поезда.
— Хочу!!!
— Вот за…! — весело сказал про мальчика Гриша, подмигнув Дмитрию.
Дмитрий оглянулся: женщина — уже без тулупа, в пальто с меховым воротником, ладных белых валенках — вела малыша к будочке.
— Договорились, считай? — спросил Гриша.
— Буду ждать у переезда, — подтвердил Дмитрий.
— Пошел я…
Снежная равнина под утренним солнцем отливала жестковатой синевой; жалость вызывали нахохлившиеся воробьи, прыгающие на голых тонюсеньких лапках под окнами станционного строения; у Дмитрия мерзли пальцы в перчатках. Дежурный подтолкнул в плечо:
— Слышь, на обратном пути ко мне.
— Есть!
— Сала нажарю…
— Стимул, — сказал Дмитрий, — Никуда не денешься.
