Юрий Збанацкий - Красная роса
В самом деле, какие тут шутки.
— А случилось это во время войны…
Повела тихий и задумчивый рассказ о том, что во время войны она, студентка-выпускница Киевского сельскохозяйственного института, стала медицинской сестрой, попала в воинскую часть к летчикам-истребителям из подразделения Красноюрченко, которые базировались тогда возле Остра, была она тогда очень, можно сказать, ошарашена и уж не знает, как бы повела себя в жизни, если бы вдруг не встретила тут щеголеватого Паныча, старшего лейтенанта Николая Шевченко, с которым мы вместе учились в пятом «Б».
Оленка не успела досказать историю своего замужества, так как что-то ее обеспокоило, она защелкала тормозами, сбавила ход, осторожно въехала двумя колесами на тротуар, прижала машину справа так, чтобы не мешать движению на дороге, и выключила зажигание.
— Вот и приехали. Здесь я живу. Прошу в дом! — открыла она дверцу.
— Да неудобно. Разве чтобы увидеться с Николаем…
— С Николаем я сама виделась в последний раз в сентябре сорок первого. Погиб наш Паныч. Над Киевом сбил «мессершмитта». Его самого тут же подбили, на одном крыле тянул мой Микола «ястребка» к своему аэродрому, тянул и не дотянул…
Грусть появилась в глазах, глуше стал голос.
Олена Павловна занимала в многоэтажном просторном доме, наверное, самую тесную однокомнатную квартиру.
— Мала хата, но для меня площади достаточно. Здесь ночую, а жизнь моя там, в саду, в лаборатории. Приезжаю сюда каждый день, потому что здесь Николай, здесь — Поликарп…
На стене рядом — три портрета. Посередине — Поликарп. Я его заметил сразу, видимо, настоящим художником был фотограф, увековечивший молодого, в расцвете сил отца Оленки. Он его посадил перед аппаратом так, что полностью закрыл от объектива неживой глаз и исполосованную сабельным ударом бровь, снял его не в профиль и не анфас, а в так называемый полуоборот. На лице не видно ни единой оспинки, зато оно было темно-бронзовым, будто делался этот снимок с талантливо вылепленного скульптором бюста. Могуче, монументально выглядел на портрете Поликарп. А по обе стороны от него — юноша в форменной фуражке пилота с яркой кокардой, настоящий красавец, в чертах которого нетрудно было узнать Паныча, длинного, самоуверенного подростка школьных времен, и девушка, эта же Оленка, с бусинками глаз, полных смеха и иронии и неисчерпаемой энергии молодости.
Я стоял перед портретом Поликарпа, как верующий перед иконой, ждал, что о нем скажет Оленка.
— Нет Поликарпа… — полушепотом вздохнула она. — Нет отца…
И тогда я робко поднял на нее глаза, без слов спрашивал, и она меня поняла.
— Почему — Павловна? О Макар, это история… Тысяча и одна ночь. Романтика… Чистой воды романтика. Теперь такого не бывает…
Она выдвинула ящик, достала старенький школьный гроссбух, в наши довоенные времена именовавшийся «общей тетрадью», подала мне.
— Если хочешь знать, кто такой Поликарп, — прочти. Читай то, что обведено красным. Это самое важное. Будешь читать?
— Обязательно.
— Вот и хорошо. Я пока схожу в гастроном и займусь хозяйством. Будь как дома… Деревянная пуговица!
По-школярски насмешливо сверкнула задиристым взглядом и закрыла дверь. Минуту спустя взревел мотор «Запорожца», потарахтел, стал удаляться, и вскоре вес стихло.
Я раскрыл тетрадь.
Чем-то знакомым и одновременно таинственно-загадочным, давним повеяло от пожелтевших листиков разлинованной в клеточку бумаги, от старомодного почерка с наклоном вправо, от каждой буквы, выписанной почти отдельно и очень старательно. Я никогда не видел почерка Поликарпа, но почему-то сразу же его воспринял, поверил без колебаний, что именно так писал этот мужественный человек, светившийся со стены окаменевшим бронзовым лицом.
С благоговением и внутренним трепетом вникал я в каждое слово, выведенное старательно, подсознательно понимая, что вникаю во что-то необычное, заглядываю в душу незаурядную, в жизнь особую. На первой странице в заглавии стояло: «Сугубо для Оленки». Затем крутым росчерком: «Самые яркие страницы жизни рядового солдата революции. Прочесть только после завершения автором жизненного пути».
Таинственностью и романтичностью повеяло от одного уже названия. Поэтому я на миг замер, еще и еще раз пробегая глазами каждую букву, каждое слово, будто искал в них какую-то неточность, какую-то загадку, а на самом деле просто не решался остаться наедине с голосом человека, который в свое время был моим кумиром. А вот теперь, уже на склоне лет, когда пришло время выискивать самые яркие страницы из пережитого, этот необычайный человек должен со мной говорить, как живой с живым.
Я прикипел глазами к портрету. Всматривался в каждую черточку лица, восстанавливал в памяти живой образ человека, которого когда-то так тщательно рассматривал на пионерском собрании. На том, живом, лице таким неуместным был синевато-розовый шрам, глубокие оспины сильно портили его выдубленную всеми ветрами и опаленную горячим солнцем тугую, эластичную кожу, а неживой глаз увлажнялся под рассеченной нависшей бровью. На портрете фотограф не оставил ни одного из этих недостатков, которыми не природа наградила этого человека… И перед тем, как перевернуть заглавный лист, я подумал: как это хорошо, что существуют буквы, существует фото, что они обладают сказочно-магической силой сохранять для последующих поколений и мысли, и образ тех людей, которые уже отошли в небытие. Какое это счастье, что мы обладаем этим великим достижением человеческого разума.
Благоговейно перевернул страницу и сразу же окунулся в чужую жизнь, в чужие мысли, в чужую тревогу.
«Началась война. Хотя ее и ждали, были уверены, что она нас не обойдет, были к ней готовы, но свалилась она как снег на голову, и именно в то время, когда ее не ждали, даже не подозревали, что она может начаться так вероломно, так нагло.
Для меня это третья война. И предвижу, самая трудная. И не только для меня лично, человека, по сути уже отвоевавшегося и имеющего полное право стоять в стороне и наблюдать, как станут воевать те, кому предстоит воевать, она будет самой трудной для всех людей, для всего человечества. Эта война — не на жизнь, а на смерть, кто кого, третьего не дано. И поэтому я лично, как коммунист, как воин, не могу стоять в стороне. Я найду место в строю бойцов, хотя и понимаю: это будет мой последний бой.
Поэтому пока есть время, должен записать все, что сберегла память, донести свое жизнеописание не до читателей, так как моя биография, биография рядового, простого человека, никого не заинтересует, я оставляю ее только для своей воспитанницы и любимой дочери Оленки. Она должна знать всю правду, она должна отыскать в ней истину и найти себе опору в жизни».
Таким вступлением начиналась исповедь Поликарпа. Я сразу же забыл обо всем, погрузился в глубину прекрасной, давно прожитой жизни.
«Родился я накануне загадочного XX столетия, в тот день, который ровно сто лет перед этим дал миру могучего Пушкина. Когда я стал подростком и узнал о солнечной поэзии Пушкина от своего самого верного друга Павлика Кружинского, то на всю жизнь влюбился в нее и, узнав о таком совпадении, был приятно поражен и гордился этим.
Отца у меня не было, мать о нем никогда не вспоминала, только однажды как-то похвалилась, что у нее сыночек не из простого рода, что меня ей, обыкновенной прачке, ласково подарил важный пан, подарил да и забыл. Поэтому холить и воспитывать меня было некому.
Наверное, так и остался бы я на всю жизнь сперва мальчиком на побегушках, а затем человеком с житейского дна, которое так хорошо описал Максим Горький, если бы не попала моя мама на должность уборщицы в классическую гимназию. Поселились мы с ней в каморке под лестницей. Мне велено было как можно меньше показываться людям на глаза, особенно ученикам и преподавателям. Страшная оспа превратила мое, по свидетельству мамы, благородное лицо в уродливую маску, и я очень скоро ощутил на себе несправедливость и жестокость тех, кто меня окружал, — вместо сочувствия они проявляли по отношению ко мне презрение и отвращение.
На рассвете, когда еще город спал, крадучись, я выскальзывал из каморки, с тем чтобы вернуться сюда уже тогда, когда гимназия была пустой. Поэтому меня здесь редко кто видел.
Однажды я неожиданно встретился и познакомился со своим ровесником, сыном директора гимназии Павлусем. Кареглазый красавец, всегда наряженный в форменный костюмчик, всегда вежливый. Раньше я видел его только сквозь темное окошко нашей клетушки. Нет, я совсем его не боялся, я был невероятно заинтригован породой этих людей, наблюдал за ними так, как биолог, наверное, наблюдает за редкостными живыми существами, о жизни и повадках которых стремятся узнать, не беспокоя их самих.
Павлусь, оказывается, тоже знал о моем существовании и тоже интересовался моей личностью.
