Скорость - Анатолий Гаврилович Рыбин
Прижавшись щекой к оконной створке, Римма подумала снова: «А все-таки спит он или не спит?» Ей захотелось, чтобы Аркадий пришел сюда в диспетчерскую. Хотя бы на немного, на одну минуту. «Нет, нет, только не сейчас. Сейчас я наверно плохо выгляжу». Она достала круглое зеркальце и поднесла к лицу. Лицо, как всегда, было красивым, несмотря на усталость. И только возле глаз, это могла заметить лишь она, Римма, обозначились робкие лапки морщинок.
В тополях опять прошуршал ветер и затих. Римме вдруг стало холодно. Не потому, что ее коснулось свежее дыхание всколыхнувшегося за окном воздуха. Нет. Ее встревожила наступившая тишина. Какая-то она была глухая и тяжелая.
Закрыв окно, Римма ушла к столу. Где-то далеко в степи, рассекая лучом прожектора темень, мчался тяжеловесный. В графике он значился девятьсот десятым. Из репродуктора доносились сообщения, что рейс проходит нормально. Одно только беспокоило Римму: чем ближе подходил поезд к Черному Яру, тем явственнее вырисовывался разрыв с графиком во времени. Разрыв, конечно, был незначительный, на каких-нибудь десять-пятнадцать минут. Но для встречи с пассажирским это имело большое значение. К тому же с каждым новым перегоном опоздание не уменьшалось, а увеличивалось.
И вот послышался тревожный голос дежурного из Черного Яра:
— Ну как, товарищ диспетчер? Отправлять пассажирский или держать?
Римма сидела, как на иголках. Она злилась и на себя за то, что связалась с этим тяжеловесом, и на Петра, который не выполнял уговора. А главное, мучило ее то, что нельзя было вызывать Петра, не дав ему положенного отдыха.
— Отправляйте!!!
Поджав губы, она подумала: «Попробую встретить в Тростянке». Но расчеты не оправдались. Петр подвел свой поезд к Тростянке раньше, чем пришел туда пассажирский. Дежурный Тростянки докладывал:
— Не могу пропустить девятьсот десятый. Даю остановку.
— Давайте! — скомандовала Римма и с такой силой черкнула в графике, что даже порвала бумагу.
23
На перроне было пустынно. Алтунин прохаживался из конца в конец, полной грудью вдыхая свежий степной воздух и с удовольствием слушая ночную перекличку неутомимых перепелов. Первый раз, находясь далеко от дома, он не волновался за детей, а Елену Гавриловну полчаса назад назвал по телефону просто Леночкой.
Разговаривал он с ней из комнаты дежурного по станции и сейчас находился под впечатлением этого разговора. Как все же странно в его возрасте слышать: «Проша, береги себя» или «Непременно поспи, Проша». Совсем отвык он в одиночестве от таких нежностей. Отвык и огрубел.
Над степью зрели звезды. Рельсы под ними отливали зеленоватым блеском и были видны на большом расстоянии. Где-то далеко-далеко нарастал шум поезда.
«Вот пропущу и тогда посплю», — решил Прохор Никитич. Он попытался вспомнить, что еще наказывала ему Елена Гавриловна, но тут подошел дежурный, суетливый уже немолодой мужчина. Поправляя фуражку, сказал:
— Вы как знали, где ждать. Даю остановку девятьсот десятому.
— Это плохо, — вздохнул Прохор Никитич.
Дежурный пожал плечами и снова убежал в свою комнату, откуда через открытое окно доносились настойчивые звонки телефонов.
То, что начальник депо в этот момент оказался в Тростянке, было не простым совпадением. Он еще утром, когда собирался в поездку, решил непременно побывать на самых ответственных участках и понаблюдать за работой локомотивных бригад.
О девятьсот десятом тяжеловесном Алтунин узнал на одном из разъездов из разговора с дежурным. Новость эта сильно огорчила его. Ведь он ожидал, что начальник отделения примет, наконец, какие-то меры в отношении Мерцалова. И уж если не объявит о них в приказе, то хоть скажет ему, Алтунину. А теперь Прохор Никитич не знал даже, как расценивать тот факт, что Мерцалов опять вел тяжеловесный. Конечно, следовало бы воспротивиться, поднять шум. Но поезд уже был в пути. И Прохор Никитич поспешил в Тростянку, чтобы здесь перед туннелем, пронизывающим Каменную гору, перед крутым поворотом, огибающим затем сыртовые террасы, понаблюдать за действиями машиниста.
В той стороне, откуда подходил поезд, темной скалой возвышался элеватор. Он мешал Алтунину видеть, как рос и надвигался огненный глаз прожектора. А когда голова поезда вынырнула из-за элеватора, Прохор Никитич вдруг понял, что машинист не остановится.
Алтунин посмотрел на выходной светофор. Однако там по-прежнему отчетливо сиял красный зрачок, Мелькнула тревожная мысль: «Неужели спит?» Но раздумывать было некогда.
— Петарды! Давайте петарды! — крикнул Алтунин дежурному. Но пока тот сбегал за петардами, подкладывать их под колеса было уже поздно. Тепловоз поравнялся со зданием вокзала.
Машинист действительно спал. Он сидел в застекленной кабине, будто на ярко освещенном экране. Было видно даже, как покачивалась голова его, безвольно склоненная над рукояткой контроллера.
«Но где же помощник, помощник где? — Стучало в голове Алтунина. Помощник, вероятно, был в машинном отделении и уверенный в зеленой улице спокойно хлопотал возле дизеля.
— Мерзавцы! — выругался Алтунин.
Он представил, как там, за туннелем, навстречу грузовому летит сейчас пассажирский с людьми, которые мирно лежат на полках, не подозревая об опасности. Он представил все, все… И Алтунин ухватился за единственную спасительную мысль. Он вспомнил, что впереди имеется колея, отведенная к Черной горе, прямо к ее подошве. Вспомнил и изо всех сил крикнул дежурному:
— В тупик! Гоните в тупик!..
Дежурный понял его и устремился в свою комнату, чтобы успеть перевести стрелку.
Алтунин стоял на месте, сжимая кулаки и слушая грохот мелькающих вагонов. Он готов был вцепиться в них руками, всем своим существом, чтобы остановить или хотя бы придержать немного, чтоб не дать им сшибиться в страшную бесформенную груду.
Дежурный в последней надежде размахивал сигнальным фонарем…
Но вот, следя за хвостовым огоньком летящего в тупик состава, Прохор Никитич каким-то особым чутьем опытного железнодорожника уловил скрип межвагонных сцеплений. Еще и еще долетел этот приятный, как музыка, звук до его слуха.
«Тормозит, — мелькнуло у него в голове. — Да, да, очнулся и тормозит». По-мальчишески сорвавшись с места, он побежал в темноту. Побежал быстро, быстро, не чувствуя ног. И чем дальше бежал, тем радостнее делалось на душе. У Черной горы была тишина.
Когда тяжело дышавший Алтунин добрался, наконец, до головы остановившегося состава, он увидел настоящее чудо. Тепловоз стоял возле самого опора, где обрывалась колея. Между опорой и тепловозом было не более трех метров. Мерцалов сидел на траве, обхватив руками голову. Его большая неподвижная фигура казалась каменной.
Вокруг было тихо и сонно. Покой нарушали только перепела да неподалеку, возле туннеля, просил пути пассажирский поезд.
24
Когда Лида пришла в депо, там о ночном происшествии знали уже
