Лев Экономов - Перехватчики
— Поужинаешь сегодня дома, — сказала мне Люся. И украдкой прислонилась губами к моей щеке. — Разожги, пожалуйста, керосинку. — Через минуту она вышла на кухню, чтобы поставить чайник.
— Как бы сюда Брякина… — шепнула она.
— Он ничего не знает?
— В том-то и дело.
— Ну это мы устроим.
Я спустился вниз и, подозвав проходившего мимо солдата, попросил передать Брякину, чтобы немедленно зашел ко мне.
Через четверть часа в прихожей раздался звонок. Я посмотрел на Люсю.
— Майя, открой, пожалуйста, — попросила она.
Мы тем временем стали накрывать на стол и при этом как можно громче звенели посудой.
Они вошли в комнату минут через пять, оба взволнованные и обрадованные.
— Здорово вы меня разыграли, — сказала Майя. От смущения и счастья она похорошела еще больше.
— И меня, — Брякин топтался на месте, не зная, куда девать не очень-то чистые руки. — Извините, я прямо с аэродрома.
Ишь ты, вот уже и извиняться научился, совсем джентльменом стал.
На Брякине была брезентовая куртка с белыми разводьями от дождя.
Я вспомнил, что новую техническую форму он, как и все, получил в этом году. Как техники ждали эту форму, думали, она облегчит им работу в зимних условиях. Но надежды людей не оправдались. Только брюки всем понравились — глубокие, до самой груди, — в таких уж не схватишь радикулит, который некоторые считают профессиональной болезнью авиаторов. А вот варежки по-прежнему были неудобными для работы, громоздкими — захочешь один тумблер включить, а захватишь десять; валенки — по пуду каждый, и такие огромные, что в педали еле пролезают. В такой форме только у колхозных амбаров сидеть с дробовиком в руках (уж не замерзнешь!), а не обслуживать новейшую авиационную технику.
«Может быть, нужно было предупредить его? — мелькнуло у меня в голове. — Переоделся бы парень».
— Так вам и надо обоим, — сказала Люся, доставая из шкафа тарелки и вилки.
— Ну, Толя, сколько осталось до твоей демобилизации? — спросил я, чувствуя себя немного виноватым.
— Пять дней, одна баня, одна получка и котел каши.
— Ответ исчерпывающий, — улыбнулась Майя.
За столом Майя рассказала об изменениях в городе, где мы раньше жили, о школе, о Люсиных родителях, к которым она заходила перед отъездом.
— Где хоть вы развлекаетесь-то здесь? — спросила Майя.
— У нас чудесный Дом культуры, — об этом Люся сказала так, словно клуб стоял в гарнизоне по крайней мере несколько лет, а не был открыт на прошлой неделе. О том, что он наполовину построен руками жен офицеров, Люся ни словом не обмолвилась. — У нас там очень красиво, яблони кругом. И яблоки, которые сейчас лежат на столе, с нашего гарнизонного сада. И весело очень у нас. Работают всякие кружки. Вот бы тебя, Майка, в нашу самодеятельность! — Люся стала рассказывать о программе концерта, с которым самодеятельность выступит к годовщине Октября.
— А как же вы туда ходите? — Майя глазами показала на дочку, спавшую в коляске.
— А так, — Люся взяла с этажерки пятачок и подкинула кверху.
— Решка! — крикнул я.
Монета со звоном стукнулась об стол и упала кверху цифрой.
— Отгадал, — она недовольно надула губы. Потом улыбнулась. — Ну вот и сходишь на колонку за водой, а то нечем и посуду помыть.
— У вас же водопровод.
— Без воды. Ремонтируют водонапорную башню.
— Все понятно, — засмеялась Майя. — И в других семьях в орлянку играют?
— Приходится.
— А почему бы вам не открыть в гарнизоне детские ясли?
— Да у нас же почти никто не работает.
— Тем более. Значит, у вас всегда можно подобрать хороших воспитателей и нянечек.
— Конечно, — усмехнулась Люся. — Отдать ребенка в ясли, а самой баклуши бить. Дети — наше единственное развлечение.
— Вам, родителям, это, может, и не нужно, тем более что дети для вас развлечение, — в голосе Майи легко было уловить иронию, — но для детей ясли и детский сад — вещь просто необходимая.
Они заспорили, где лучше воспитывать детей, одна и другая приводили примеры и аналогии, и в конце концов каждая осталась при своем мнении.
— Мы вернемся к этому разговору, когда будешь матерью, — сказала Люся миролюбиво.
Майя вспыхнула до корней волос и украдкой взглянула на Брякина, который надевал у зеркала пилотку. Ему пора было на вечернюю поверку.
Проводы демобилизованных хотели устроить на берегу реки, у могилы капитана Кобадзе, но погода неожиданно испортилась: с самого утра зарядил мелкий промозглый дождик, и тогда торжество решили перенести в клуб, а у памятника Кобадзе демобилизованные должны были дать прощальный салют из личного оружия, после чего передать карабины и автоматы лучшим солдатам из нового пополнения.
В клуб были приглашены и гости, колхозники из соседних деревень, шефы с рыбокомбината.
Брякин сидел с Майей чуть ли не в самом конце. На нем была новенькая, ни разу не стиранная гимнастерка. Белая полоска подворотничка подчеркивала загар на шее. Потом ефрейтора выбрали в президиум, и он ушел на сцену, где стоял длинный стол, накрытый красной материей.
«Даже брови побрил», — подумал я, посмотрев Брякину в лицо, которому он изо всех сил пытался придать серьезное выражение.
С напутственным словом к отъезжающим обратился командир полка Молотков. Рядом с ним на столе лежали Почетные грамоты, приготовленные для лучших воинов. Кончив говорить, командир вызвал к столу старшину Ралдугина и взял из пачки верхний лист.
— «За успехи в боевой и политической учебе и безупречную службу в рядах Вооруженных Сил Союза ССР награждаю Вас Почетной грамотой, — прочитал он. — Выражаю уверенность, что Вы и впредь будете служить примером добросовестного исполнения своего патриотического долга перед нашей великой Родиной — Союзом Советских Социалистических Республик».
Командир пожал Ралдугину руку. В зале зааплодировали.
Вместе с другими солдатами такую же грамоту получил и Брякин.
Я посмотрел на Майю и почему-то стал рассказывать ей о нашей первой встрече с Брякиным в эскадрильской землянке, куда он пришел, покинув караульное помещение. Не очень-то гладко протекала у ефрейтора служба в первое время, были и срывы, и падения, но все это осталось позади. Брякин изменился до неузнаваемости. Нет, не зря ему вручили Почетную грамоту.
— Рад за вас, — сказал я Майе и пожал ей руку.
— Я тоже рада, — чистосердечно призналась она. От имени комсомольской организации выступил Лерман. К удивлению всех, его речь на этот раз была удивительно коротка и конкретна.
Он говорил о том, что надо поддерживать связь между теми, кто служит, и теми, кто демобилизовался. Надо служить и работать так, чтобы ни тем, ни другим не было совестно. (Он любил это «надо» и никогда не упускал случая, чтобы ввернуть его.) Уезжавшим на целину он вручил рекомендации бюро комсомола для получения в обкоме ВЛКСМ комсомольских путевок.
После торжественной части уходившие в запас дали в память о себе небольшой концерт. Каждый выступил с каким-нибудь номером, даже те из них, кто никогда не выступал раньше.
Играя на гитаре, Брякин, вскидывал ее над головой, убирал за спину, барабанил пальцами по корпусу.
В зале стоял хохот, его вызывали на «бис», и Брякин снова играл и играл, на этот раз только веселое.
Кто-то вбежал на сцену и оказал, что в зале находится солистка джаз-оркестра, организованного покойным капитаном Кобадзе.
— На сцену ее! — крикнули из зала.
— На сцену! — эхом отозвалось сразу в нескольких местах. Зрители зааплодировали.
— Придется идти, — сказал я Майе.
Она кивнула головой и стала выбираться из рядов.
Вот она встала в свете рампы, маленькая, вся налитая и какая-то очень уютная, улыбнулась — и в зале все улыбнулись, — посмотрела на Брякина, что-то сказав ему вполголоса.
Он проиграл вступление, и она запела:
Родины просторы — горы и долины,В серебро одетый зимний лес стоит.Едут новоселы по земле целинной,Песня молодая далеко летит.
Я смотрел на них и думал: «Хорошая пара. И хорошая у них должна быть жизнь».
ВАМ ВЗЛЕТ!
Мы сидели в теплушке — ждали, когда вернется с разведки погоды руководитель полетов. Настроение у всех было нервно-приподнятое. Еще какой-нибудь час-другой — и каждый из нас должен был совершить первый вылет на новом перехватчике.
Чтобы не томить себя попусту, рассказывали всякие были и небылицы.
Один вспомнил, как еще в училище Приходько, ориентируясь во время посадки по СКП (что было в корне неверно), сел чуть ли не на середину полосы. И если бы не убрал шасси — выкатился в овраг. А все потому, что СКП, расположенный на колесах, в это время из-за перемены направления ветра переезжал по рулежной дорожке на другой конец аэродрома.
