Григорий Федосеев - По Восточному Саяну
— Эка досада, промазал, надо бы ниже поискать брод, а тут, пожалуй, не перейдешь, в порог затянет, — сокрушался Павел Назарович.
Надо бы вернуться, но уже было поздно, не успеть до темноты провести лошадей по карнизу. Оставалось одно: «ощупать» брод и в случае удачи перебраться с лошадьми на противоположный берег, а вьюки оставить до утра здесь.
— Я ошибся, мне и исправлять, — сказал Павел Назарович.
— В чем же ваша ошибка? — спросил я его.
— Видишь, место какое неладное, надо бы разведать, а затем идти.
— Может, еще переберемся. Степан, садись на Карьку и пробуй, — сказал я, обращаясь к Козлову.
Тот снял с ног ичиги, сбросил фуфайку и взял в руки повод.
— Стой, — подошел к нему Зудов, — поеду я.
Тон старика не допускал возражений.
Он отобрал у Козлова Карьку, подвел к берегу и стал разуваться. Содержимое карманов — табак, спички, трубку и всякую мелочь — он сложил в шапку-ушанку, глубоко натянул ее на голову и подвязал крепким узлом под подбородком, рубаху вобрал в засученные до колен штаны.
Мы с тревогой посматривали на бурлящий порог, обрывающийся ниже нас отвесной стеною в глубокую воронку. Упаси бог затянет… Хорошо, что ширина русла составляла не более двадцати пяти метров, но вода скатывалась валом с огромной быстротой.
— Будьте осторожны, — сказал я.
— Ничего, перебродим, — отвечал Павел Назарович, укладывая поверх седла полушубок.
Подтянув Карьке подпруги и водрузившись на коня, он спустился в воду. Река яростно набросилась на коня, стала жать его книзу. Карька заупрямился, полез на вал и, повинуясь седоку, рванулся к противоположному берегу. На середине реки конь вдруг заспотыкался, упал, вода накрыла его. Еще секунда — и на поверхность всплыли вначале полушубок, затем Павел Назарович. А Карька, делая попытки найти опору, дважды прыгнул и повернул назад к нашему берегу, но поток снова отбросил его к скалам. Мы видели, как конь, пытаясь задержаться, бился о каменные глыбы, сопротивлялся течению, пока не попал в жерло порога и не был безжалостно сброшен в омут. Больше мы его не видели.
А в это время Павел Назарович с ичигами и брюками на шее, в фуфайке ловил полушубок. Мы подняли крик, пытаясь предупредить его о смертельной опасности, — ведь порог уже был близок, но наши голоса глохли в узкой щели скал, нависших над рекою. Я выстрелил из штуцера — и это не помогло. Наконец, старик поймал полушубок и, видно, только тогда понял весь ужас своего положения. Собрав все силы, он стал прибиваться к левому берегу, но вода тащила его вниз. Вот он уже у самого водопада, мелькнул полушубок, но рука успела схватиться за ветку черемухи, нагнувшейся над рекою.
Старик повис над водопадом, но полушубка не выпустил, зажав его ногами.
Кто-то побежал по тропе на верх скалы, остальные растерялись, и только Козлов в одно мгновение оказался в реке. Разрезая сильными руками волны, он добрался до противоположного берега и скоро был возле Павла Назаровича, все еще державшегося за ветку.
Мы видели, как Козлов вытащил старика на берег, и только тогда пришли в себя от волнения.
Заморосил дождь. На той стороне, где теперь находились наши товарищи, рос молодой лес. В нем нельзя было ни укрыться от дождя, ни развести костра. Пришлось браться за топоры и валить кедры, чтобы сделать кладки через русло. Деревья ломались, не доставали вершинами противоположного берега или падали наискось в реку, и их уносила вода. Только шестой кедр лег удачно, упершись в берега. Мы перетащили по нему вещи и, прежде чем пошел сильный дождь, успели поставить палатку. Лошади остались на ночь привязанными к деревьям на другом берегу.
Павел Назарович лежал голый в моем спальном мешке и, постоянно вздрагивая, что-то бурчал. Когда ужин был готов и в палатке зажгли свет, он пробудился, отбросил капюшон и долго смотрел на нас каким-то странным свинцовым взглядом, точно не понимая, где он находится. Кружка горячего чая согрела старика. Он вылез из мешка, оделся и, не сказав ни слова, разыскал свой кисет. Все чувствовали себя виноватыми перед ним, а молчание, воцарившееся в палатке, только усугубляло напряженность. И действительно, мы были гораздо моложе, сильнее и не должны были разрешать ему первому переходить реку Но теперь поздно исправлять ошибку.
— Это, Степа, тебе, — сказал Павел Назарович, подавая Козлову туго набитую чистым самосадом трубку. — Спасибо. Видно, суждено старику еще повидаться со старухой. Нынче ведь уже второй раз тону…
Лебедев с завистью смотрел на Степана. Даже мне, некурящему человеку, и то вдруг захотелось покурить из этой, казавшейся символической трубки. Последняя щепотка табаку была искренне преподнесена Козлову в знак благодарности.
— Зачем вам понадобилось ловить полушубок?
Павел Назарович удивленно посмотрел на меня.
— Да ведь он же казенный, как же…
— А если бы погибли и вы вместе с полушубком, тогда что?
— Раз взялся, так уж нечего рассуждать: если бы да кабы. Что мог, то и спас. А то сказали бы — коня утопил, да еще полушубок казенный… А насчет утонуть, — добавил он, — смерти бояться — в тайгу нечего ходить.
Нам трудно было убедить Павла Назаровича, что такой риск из-за вещи никому не нужен. Но в то же время мы понимали, что дело тут не только в лошади и в казенном полушубке. Зудов не хотел терять авторитета бывалого таежника, боялся показаться старым и бессильным.
Думая о нем, я вспомнил историю о старом таежнике дедушке Сидоре.
* * *В 1936 году, возвращаясь с Охотского побережья, я заехал с Прокопием Днепровским на станцию Харагун, недалеко от Читы. Было это осенью, в середине октября. Мимо дома, где мы остановились, каждое утро шли промышленники с лошадьми, завьюченными туго набитыми мешками, с ружьями, собаками. И вот как-то утром я стоял за воротами и с завистью смотрел на большой караван охотников, пересекавший поселок.
— Чьи будете? — спросил хриплый голос.
На завалинке сидел старик с приподнятой рукой.
— Калашниковы, — ответил кто-то из охотников.
— За Онон?
— За Онон, дедушка, собирайся, догоняй!
Но у старика вдруг упала рука, низко опустилась голова.
Когда лошади прошли и пыль рассеялась, я подошел к нему и присел рядом. Старик плакал, но без слез, тихо всхлипывая. Невыносимо стало жаль его.
На нем была поношенная однорядка, подвязанная ветхим кушаком, на котором висели ножны от охотничьего ножа, а на ногах валенки, покрытые бесчисленными латками.
Глубокие морщины избороздили его лицо. Глаза, маленькие, затянутые молочной мутью, были безжизненны, но в чертах лица сохранилось еще что-то приятное, то, что оставляет природа на лицах у людей, которые долго или в течение всей жизни соприкасаются с нею.
— О чем, дедушка, плачешь? — спросил я наконец.
— А зачем это тебе, ради забавы? — ответил тихий старческий голос.
— Я, дедушка, сейчас видел, как проходили белковщики, и слышал ваш разговор с ними, вот и подошел узнать, какое же горе связывает вас с этими охотниками.
— Ты чей же будешь?
— Нездешний, — ответил я.
— Нездешний… значит, издалека… Мое горе никому не нужное, паря, да и никому не понять его. Был Сидор охотником, тайгу ломал, медведя на рогатину брал, конские вьюки в поняжке носил, и не стало его — сотлел, высох… — И он задумался.
А в это время из переулка показались три человека и две завьюченные лошади; они еще не поравнялись с нами, а уж старик насторожился.
— Охотники? — спросил он меня.
— Да, — ответил я.
— Здравствуй, дедушка Сидор, — произнес подошедший к нам промышленник. — Мы Сахалтуевы, в хребет идем.
— Это Степана-то парни?
— Степана. Разреши нам нынче в твоем зимовье на Усмуне поселиться.
Старик вдруг спохватился, словно что-то вспомнив, закачал головою, как бы в знак согласия, и добавил:
— Смотрите, только не сожгите его. Огня зря не бросайте в тайге, берегите ее от пожара, да не растащите мои капканы-снасти, что на лабазе.
Охотник поблагодарил и скрылся за поворотом улицы. А я смотрел на старика и думал: «Неужели он еще собирается промышлять?»
— Раньше меня, бывало, никто на Усмун не попадал, — продолжал рассказывать все так же тихо дедушка Сидор. — Лучших соболей никто не ловил. На своих солонцах я бил таких пантачей — другим и не снилось. Вот этими ногами не одну тропу проложил по Усмунским хребтам, — и он, отбросив полы однорядки, показал на тонкие, как плети, ноги. — Ты спрашиваешь, какое у меня горе? Силу потерял, ослеп, ноги отказали, а тайгу все не могу забыть. Стоит она передо мною, как живая: с полянами, зимовьями, ловушками — и не освободиться мне от нее никогда. Люди идут в тайгу на промысел, а я сижу тут на завалинке, словно пришитый. И за что такие муки?..
— А сколько вам лет, дедушка? — спросил я после короткого молчания.
