Владимир Корнилов - Семигорье
Обострившимся в беде чутьём Витька угадал, что было за словами Макара: Макар говорил с ним, а неотступно думал о Васёнке.
— А вы сказывали — судьбы вытруживают… — дрогнувшим голосом сказал Витька.
Макар всадил топор в берёзовый кругляк, свесил с колен руки и так сидел некоторое время, помрачнев лицом.
— Ты что думаешь, на её судьбе точка поставлена? — сказал он, глядя на Витьку с внезапным отчуждением. — Что от случая — не бывает прочным. Ты это запомни!
Витька хотел сказать Макару, как Капитолина хитро и властно распорядилась Васёнкиной судьбой, но Макар вдруг как-то устало попросил:
— Не надо, Витя. Моё горе — сам огорю…
Молча они собрали станок. Макар опробовал, поставил к верстаку. Плотно закрыл у печи дверцу, отмёл в сторону стружки. Посветил фонарём Витьке, чтобы он не споткнулся на крутой лесенке, в сенях задержался.
— Домой ни в какую?
Витька испуганно глянул на Макара, опустил голову:
— Нету у меня дома, Макар Константинович…
Макар, подняв фонарь, вглядывался в лобастое, упрямо нахмуренное лицо Витьки.
— Ну, ладно… — сказал он.
Макар уложил Витьку на свою постель, поверх одеяла накрыл тулупом.
— Тулуп не скидывай, — сказал он. — К утру избу выдует… Ну, спи. Утром вместе помудрим… — Он потрепал его по волосам и ушёл в кухню.
Витька лежал, выпростав руки на тулуп, на ум прикидывал завтрашний день. Дальше чем до райцентра, за Волгой, он не ходил и даже не знал, как долго добираться ему до большого города. Говорили, на хороших лошадях дня три, с обозом — все четыре.
«Ладно, март не зима, дорога — не вопрос, — думал Витька. — Город вот! Там, говорят, в домах заплутаешься! Да и чужака небось не пирогами встретят… Человек бы знакомый оказался! Нету. Даже Лёшкин отец и тот развёл руками. «В Москве, говорит, с удовольствием. Примут, помогут. А в области — нет, не приобрёл знакомств».
Ну-ка, а что как прямо до Москвы?! Повидаю завтра Лёшкиного отца, скажу: так, мол, и так — с надеждой на ваши слова… Не отступится? Не должно. Отец у Лёшки серьёзный…»
После вчерашнего разговора с Алёшкиным отцом Витька укрепился в надежде, что и большие города не без добрых людей. Вообще Лёшка и отец его зародили в захолодавшей душе Витьки мечту о завтрашнем дне.
Лёшка расстроился, когда он зашёл проститься перед дальней дорогой, так растерялся, что и руки опустил.
— Папа! Да папа же!.. — звал Лёшка.
Отец его появился в валенках, старом пиджаке, надетом поверх белой нательной рубашки, в руках была у него развёрнутая газета.
— Что за нетерпение! — сказал недовольно и как-то колюче оглядел Витьку. — В чём дело?
Лёшка говорил ему, от волнения сбиваясь и торопясь, и всё повторял:
— Надо помочь Вите. Помочь надо, папа!
Отец выслушал Лёшку, скатал в трубку газету, сунул в карман пиджака, пошёл в угол, к печи, прижал ладони к её округлому, обтянутому крашеным железом боку и так стоял, не то греясь, не то думая.
— Ты, Гужавин, в девятом? — спросил Лёшкин отец. — Могу предложить без экзамена на второй курс. Стипендия двести рублей. Общежитие. Через два года — техник-лесовод или таксатор. Самостоятельная, прямая, ясная рабочая дорога. Устраивает?..
Витька почувствовал за этими вроде бы сухими словами участие, едва не всхлипнул, но от предложения отказался.
— Спасибо вам, — сказал он. — Только не с руки мне тут, в Семигорье, оставаться. Местность надо сменить…
То, что было потом, вконец расстроило Витьку: Лёшка принёс ему сто рублей на дорогу. И не хотел брать, отказывался, но Лёшка, осердясь, сунул деньги ему в карман.
— Небось полвелосипеда тут? — спросил с неловкостью Витька, но Лёшка только махнул рукой. С велосипедом у него никак не получалось — второй год мечтал, деньги собирал, а не приобрёл, не поехал…
Витька тихонько придвинул к себе табурет, пощупал в кармане куртки деньги. Он очень боялся их потерять. Уже засыпая, подумал: «Ничего, заработаю — куплю Лёшке велосипед…»
… Витька заспанными глазами всматривался в незнакомый потолок, и полка с книгами была ему незнакома. Повернул голову, увидел Макара. Макар сидел за столом, книгой отгородив от него огонь лампы. В пальцах его шевелилась тонкая ученическая ручка. Время от времени он осторожно опускал ручку в пузырёк с чернилами. В синеве морозного рассвета, сумеречно осветившей замёрзшие окна, и в жёлтом свете горящей на столе восьмилинейной лампы Витька хорошо видел Макара: прямой, сильный, будто из меди вьшитый лоб, короткий, с раздутыми крыльями нос, широкий неуступчивый подбородок, по бокам рта невесёлые складки. Макар шевелил губами, без звука повторял слова, которые вписывал в бумагу.
Витька лежал тихо, поглядывал на Макара, слушал, как в печи трещали горящие поленья и тётка Анна переступала там, за печью, то звякала ковшом по ведру, то скребла кирпичный под, подвигая чугун к огню, порой не слаживала, стукала концом ухвата в печь. Витька слушал знакомые звуки проснувшейся избы и тоскливо думал, что там, за печью, могла хлопотать Васёнка…
Макар, подперев рукой лоб, напряжённо читал своё письмо. Витька из-под прикрытых век смотрел на Макара и тревожно ждал, когда придётся подняться и от домашнего тепла, от добрых людей отправиться по заснеженной дороге в далёкий неизвестный путь.
Макар положил ручку пером на пробку пузырька, сложил написанную бумагу.
— Поднимайся, брат. Мне на работу идти, — сказал он, как будто знал, что Витька не спит.
Витька молча оделся, не сразу узнал свои стоящие у стены сапоги: дырки на голенищах были залатаны, носы выправлены. Он взял в руки лоснящиеся ваксой сапоги, увидел, что и подошвы пришиты деревянными гвоздиками, и в каблуки врезаны железные подковки. Увидел всё это и вдруг, уронив сапог и закрыв руками лицо, заплакал. Слёзы текли, обжигали пальцы, он ладонью зажимал рот, стараясь задавить всхлипы, но всхлипы со стоном рвались из него. Сквозь слёзы Витька видел, как вбежала испуганная тётка Анна. Макар шагнул ей навстречу, обнял за плечи, увёл за печь.
Витька отплакал свою горечь, выжал из глаз последние слёзы, рукавом насухо вытер лицо. Надел сапоги, хмурясь, вышел в кухню.
Макар снял с вешалки полотенце, накинул ему на шею.
— Умывайся и — за стол, — сказал он, как всегда просто, как будто и не видел Витькиной слабости.
2Поели молча, не спеша, но и не затягивая. Тётка Анна унесла посуду.
Макар, подтянутый, уже готовый к работе, подошёл к окну, поглядел на дорогу. Он как будто медлил начать разговор.
— Не передумал? — спросил он наконец.
Витька нахмурил бугры-надбровья, упрямо сказал:
— В город пойду…
Макар в досаде пристукнул по стеклу пальцами.
— Город, брат, палочка-выручалочка! И ты не такой уж готовый человек, чтобы в одиночку в городе начинать. Давай, брат, решать по-умному. Пойдёшь в химлесхоз, то не близко и не далёко, за день доберёшься. Есть там хороший человек, мастер Назар Петров. Вот передашь ему, — Макар из кармана пиджака вынул сложенное треугольником письмо. — Назар поможет. Главное — работу подыщет. Ну, как? Доверяешь?..
Витька взял из рук Макара письмо. Серый треугольник был по-солдатски прост и почти весь уместился на его ладони.
— Спасибо, Макар Константинович! — сказал Витька.
Макар шагнул к нему, сдавил сильными руками.
— А то оставайся?! У нас поживёшь… В МТС подучим на шофёра, а то и на тракториста! Всё не одному начинать… Как, брат? — Макар, волнуясь, сжимал Витькины плечи.
Витька с грустью оглядел Макарову избу, как будто ища в избе того, кто должен был бы здесь быть, кого так не хватало этим чистым бревенчатым стенам, этой аккуратно побеленной печи, и, опустив глаза, сказал:
— Нет, Макар Константинович! От дома близко… Спасибочко вам. За всё спасибо. Я пойду.
— Ну что ж! — сказал Макар.
Тётка Анна помогла ему надеть на плечи набитый под завязку мешок, перекрестила:
— С богом, сынок!..
Макар нахмурился.
— Бог не поможет, если сам — не человек! Пошли, Витя, провожу…
Под низким утренним морозным солнцем, по забелённому метелью полю они дошли до развилки дорог. Макар дружески тряхнул его на прощанье, сказал:
— Ну, держись, человек!
Они постояли и разошлись. Макар пошёл к МТС, Витька — по переметённому тракту в теряющуюся за лесами даль, туда, где ещё не ведал о нём старый мастер Назар.
ЕЛЕНА ВАСИЛЬЕВНА
— Ох, Елена Васильевна! Так рада вам! Проходите в дом!.. — Васёнка домывала крыльцо, но даже в полинялом платье с подоткнутым подолом и тряпкой в руке казалась праздничной. Похудевшее её лицо как будто светилось всегдашней добротой и приветливость, и Елена Васильевна теперь с убеждённостью подумала, что материнство добавило Васёнке привлекательности. На неё хотелось смотреть и смотреть.
