Евгений Поповкин - Семья Рубанюк
— Что же вы собираетесь делать на передовой?
— То есть как «что»? То, что все делают. Стрелять, в разведку ходить, раненых перевязывать.
— А стрелять умеете?
— Научусь! Вы ведь тоже не с пеленок это умели.
— Резонно… Прочтите, Машенька, стихи. У вас это здорово получается.
— А вы, я вижу, любите подтрунить, Петя.
— Что вы, Машенька!
— Мария, а не Машенька… Серьезно хотите, чтобы я почитала?
— Очень! На фронте вас за хорошие стихи самые отчаянные разведчики боготворить будут. Наш солдат ведь только внешне грубеет, Мария. А чувствует он все как-то тоньше, острее, что ли? Испытания облагораживают, выражусь так… Может быть, потому, что сражаемся мы за самое прекрасное, что есть у человека, И к этому прекрасному наши бойцы тянутся тем сильнее, чем суровее им приходится поступать с врагом. Понимаете, Мария, мою мысль?
— Очень хорошо. Так что же вам прочесть?
— Что хотите.
Мария прислонилась к окну и, откинув со лба грациозным движением прядь волос, стала читать:
Не весна как будто и не лето,Что-то холоден небесный шелк.Письмоносец с пачкою конвертовК нам во двор с пакетами пришел.Я взглянула, напрягая нервы,На скрепленный марками конверт:— Гражданин, скажите, в номер этотНеужели писем еще нет? —С высоты своей воздушной крышиСолнце бросило лучи в глаза.— Не волнуйтесь, милая, вам пишут, —Письмоносец на ходу сказал.И ушел. У всех работы много:Друг писать сейчас не может мне.Много дней письмо пройдет в дороге,Да всего не выскажешь в письме;И к себе, в остывшую квартиру.Письмоносца я не буду ждать,Буду в самом лучшем командиреОбраз твой любимый узнавать.Дни пройдут, и с теплою улыбкойВновь небесный развернется шелк.Станет жарко. Сердце стукнет сильно.Ты войдешь и скажешь: «Я пришел».
Стихи были наивны и далеки от совершенства, но Петра покорила та горячая искренность, с какой они были прочитаны.
— Кто написал эти стихи? — спросил он.
— Вы знаете, Петя, даже не помню, — сказала, смущенно улыбнувшись, Мария. — Они нравятся раненым, я их и записала. Когда в госпитале читаешь, я по глазам вижу, что каждому хочется, чтобы его ждали.
— Вы чудесная девушка!
— Обыкновенная.
Она посмотрела на часы и пошла в отцовский кабинет готовить для Петра постель.
— Если что будет нужно, я рядом, — строгим, как в госпитале, голосом произнесла она и, прощально махнув рукой, плотно прикрыла за собой дверь.
Петро уснул сразу и так крепко, что не слышал ни близких разрывов фугасок, ни тревожной беготни людей по лестницам. Очнулся он оттого, что ощутил на своем лбу горячую руку.
— Разве можно так спать! — дрожащим голосом говорила Мария. — Очень уж близко они швыряют… Одевайтесь, я уйду.
Петро быстро оделся, натянул сапоги. За окнами послышался воющий, быстро нарастающий звук. Грохот потряс стены, послышался звон стекла. Бомба, видимо, разорвалась на соседней улице.
— Пятисотку швырнул, — определил Петро.
— Знаете, — доверчиво сказала Мария, — когда чувствуешь, что можешь каждую секунду погибнуть, жалеешь только об одном…
— О чем?
— Что жизнь обрывается в самом начале. Старикам не так должно быть обидно. Я ведь ничего хорошего еще не успела сделать. Молодость, Петя, и замечательна тем, что у нее есть будущее. Правда? Все впереди! Еще неизвестное, но обязательно интересное и хорошее. И работа, которую выберешь себе, и… парень, которого полюбишь. У вас есть любимая девушка?
— Есть жена.
— Да? Как ее зовут?
— Оксана.
— Красивое имя. В пятьсот шестнадцатом эвакогоспитале, где я раньше работала, была медсестра Оксана. Хорошенькая украинка.
— Как ее фамилия? — спросил Петро, чувствуя, как быстро забилось его сердце и перехватило дыхание.
— Не помню, мы называли друг друга по именам.
— Ну какая она из себя?
— С длинными темными волосами, синеглазая.
Петро вскочил с дивана.
— Знаете, Мария, это она!
— Думаете? Погодите, у меня где-то фотография была. Мы группой снимались…
Мария ушла в свою комнату и вернулась с толстым альбомом. Она зажгла свет и среди портретов благообразных старушек, тетушек в старомодных пенсне, усатых и безусых мужчин отыскала тусклую любительскую фотографию.
Петро узнал Оксану сразу. Она сидела среди госпитальных работников, улыбающаяся, похорошевшая.
Белый халат и косынка медсестры были непривычны, но Петро видел только бесконечно дорогие, неповторимые черты ее лица, присущее только Оксане выражение ясных глаз, только ей одной свойственную улыбку, по которым Петро отличил бы ее от всех других, какой бы разлука ни была долгой.
— Оксана, — прошептал Петро, жадно разглядывая фотографию.
— Теперь я убедилась, что это она, — усмехнулась Мария. — По вашему виду.
— Расскажите о ней все, что знаете, — попросил Петро. — Где этот госпиталь?
— Был в Лефортове… Я дам адрес почтовой станции. А вообще… я плохо знаю вашу жену. Слыхала, что хвалили ее как хорошую сестру.
Налет прекратился. Мария пожелала Петру спокойной ночи. Шлепая комнатными туфлями, она ушла к себе, а он так и не смог уснуть до утра.
Встал Петро, когда за окнами было еще темно. Мария уже возилась на кухне. Услышав, что Петро проснулся, она быстро приготовила завтрак, заставила Петра поесть и выпить чаю. Она сидела за столом, устремив на него свои блестящие карие глаза.
— Что вы меня так, рассматриваете, Машенька?
— Так… — Она смутилась и, покраснев, отвернулась.
Записав адрес Оксаниного госпиталя, Петро надел шинель, фуражку, взял вещевой мешок.
— Зайдете, если будете в Москве? — спросила Мария, заметно волнуясь.
— Обязательно.
Мария, накинув на голову пушистый белый платок, вышла проводить его на лестничную площадку. Она протянула ему руку и, пристально посмотрев снизу вверх в его глаза, поспешно отвернулась. На ее ресницах Петро заметил слезинки.
— Что вы, Мария?
— Ничего!
Она выдернула руку, закрыла лицо платком и, не оглядываясь, побежала к двери.
IIПетра и еще двух красноармейцев, также выписанных из госпиталя, направили в Волоколамск, в стрелковую часть.
У контрольно-пропускного пункта они сели на одну из попутных автомашин со снарядами, и вскоре подмосковные пригороды остались позади.
Водитель, молчаливый парень, с такой широкой грудью и могучими плечами, что на нем еле сходился полушубок, вел пятитонку на предельной скорости, обгоняя другие машины и заставляя регулировщиц испуганно отскакивать с пути.
По сторонам шоссе мелькали обставленные свежесрубленными елками контрольные будки, фанерные щиты с надписями: «Убей оккупанта!», «Водитель, гаси свет!», «Все силы — на разгром врага!»
У одного из поворотов Петро прочитал на огромном деревянном щите:
СТАНЕМ НЕРУШИМОЙ СТЕНОЙ
И ПРЕГРАДИМ ПУТЬ ФАШИСТСКИМ ОРДАМ
К РОДНОЙ И ЛЮБИМОЙ
МОСКВЕ!
Петро не спускал глаз с плаката, пока его броские черные буквы не слились, а потом вовсе исчезли из виду. Петро знал, что фашистские захватчики находились уже в Гжатске и Юхнове, подошли к Туле и Калуге, угрожали Можайску. Мысль о том, что они прорвались так далеко вглубь страны, наполняла сердце острой тревогой.
Холодный, резкий ветер гнал по асфальтовой глади шоссе колючие снежинки и обожженные первыми морозами сухие листья. Вот такой же ветерок с морозцем гулял над Богодаровским шляхом, когда Петро лет семь назад вел по нему хлопцев из Чистой Криницы в районный центр на комсомольскую конференцию.
На мгновение с особенной ясностью вспомнилась его прежняя жизнь… Отец в белых домотканных шароварах, поющая Василинка… Волны у песчаного берега Днепра от проходящих пароходов… Дед Довбня, угощавший свежим медом на пасеке… Блестящие после дождя колеи степной дороги…
Все время на фронте Петро мечтал о том, как, наконец, будет он гнать гитлеровцев с Киевщины и, если посчастливится, ворвется с товарищами в Чистую Криницу. Об этом он думал и в первом бою, и когда шел из окружения, и когда лежал в госпитале. Вера в то, что так будет, поддерживала его в тяжелые дни отступления. Лишь бы скорее был дан приказ наступать! Этого он ждал с мучительным нетерпением, как ждали все фронтовики. Но войска по-прежнему отходили, цепляясь за каждую пядь земли, заливая ее вражеской кровью. Оккупанты бросали в бой все новые и новые части и двигались вперед. Вот уже далеко позади остались родные места: полонены врагом Чистая Криница, Винница, Корсунь, и Канев с могилой великого Кобзаря, и древний Киев. Захватчики уже в подмосковных лесах и деревушках…
