Евгений Поповкин - Семья Рубанюк
Жена даже не спросила, зачем приезжал бургомистр, а Остапу Григорьевичу хотелось бы ей рассказать, как тяжело выслушивать унизительные крики, угрозы этой продажной твари.
По спавшему селу недружно голосили первые петухи, ветер шелестел в саду листьями. И оттого, что рядом никого из своих не было, старик особенно остро почувствовал, что приближается осень, тревожная, тоскливая.
Слух его уловил вдруг шаги за хатой. Они раздавались все ближе, кто-то прильнул к стеклу, вглядываясь, и, наконец, шхонько постучал когтем.
Остап Григорьевич слез с кровати, подошел к окну:
— Кто там?
Человек за окном не ответил. То, как он терпеливо стоял, прижавшись к стеклу лицом, и то, что стучал он не со двора, а из сада, подсказало Остапу Григорьевичу, что спрашивать больше нельзя.
Он быстро оделся, накинул на плечи пиджак, вышел на крыльцо, затем завернул за угол хаты. Незнакомый человек подождал, пока Остап Григорьевич подошел близко, и вполголоса произнес:
— Ну, староста, доброго здоровья!
Остап Григорьевич присмотрелся, разглядел бороду и чуть не ахнул:
— Товарищ Бутенко! Игнат Семенович!
— Я не Игнат Семенович, — с усмешкой откликнулся Бутенко. — Понял, господин Рубанюк? Что ж… Пойдем в сад, потолкуем.
Часть четвертая
IВ начале октября Петра выписали из госпиталя. Начальник хирургического отделения в последний раз осмотрел его ногу.
— Ну, старший сержант, теперь ты на коне. Езжай, бей фрицев, — сказал он с грубоватой лаской.
Петро получил документы, попрощался с врачами, нянями и сестрами и вышел за ворота.
Над городом, окутанным сизой дымкой, догорал закат, серебристо розовели в поднебесье аэростаты воздушного заграждения. Надвигались московские сумерки. Идти на пересыльный пункт было уже поздно. В госпитале задерживаться Петру не хотелось, и он стал перебирать в памяти адреса знакомых москвичей — к кому бы поехать.
На трамвайной остановке ждали вагона врач-майор, несколько женщин и юная сандружинница из хирургического корпуса госпиталя, где лежал Петро. На концерте для раненых девушка эта читала с большим чувством стихи одного фронтового поэта. Правда, читая, она дважды сбилась, но раскланивалась, как настоящая актриса, и ей хлопали дружелюбно и весело.
Петро подошел к ней.
— Совсем покидаете нас? — спросила она.
— Пора.
— Куда же теперь?
— У солдата один путь. На фронт.
— Нет, сейчас куда?
— В город. Поищу старых друзей.
Улыбаясь, Петро осторожно снял пальцем снежинку с белокурой прядки ее волос. Он вспомнил, как называли раненые девушку, и добавил:
— Ясно, Машенька?
— Не Машенька, а Мария… А вас зовут Петром. Я знаю.
Мария нагнулась, поправила металлическую застежку на резиновых ботах и сказала просто, как старому знакомому:
— Никаких друзей вы разыскивать не будете. Глупости! С больной ногой! Поедете к нам.
— Не стесню?
— Что вы! Мы вдвоем с мамой. Конечно, не стесните. Мало приятного бродить ночью по затемненной Москве.
Они с трудом вошли в переполненный трамвай.
— У Арбата сходить! — крикнула Мария, разыскав его глазами.
Мимо проплывали окраинные домики, пустыри, корпуса фабричных зданий. Петро разглядывал противотанковые рвы, проволочные заграждения, надолбы и стальные ежи, раскиданные на перекрестках дорог. Он видел их впервые, и то, что все это было построено в самой Москве, угнетало его.
Женщина с судками монотонно рассказывала старухе в большом шерстяном платке:
— Кончаю работу в половине шестого. Детишки сидят дома голодные. А столовая для детей фронтовиков — во Всехсвятском. Закрывается в шесть… Спешишь. Лезешь в трамвай через переднюю площадку, чтобы суп не расплескать. Ругаются, ну, и ты огрызаешься.
— Милая! — вздохнув, сказала старуха. — Им на фронте разве легче?
— Не к тому, что легче. Мой с первого дня там. Ни одного письма… Наверно, и нету его уже.
Женщины всю дорогу говорили о дровах, которых нет, о баррикадах на Ленинградском шоссе, о детских ботинках, которых уже целых два месяца нигде не купишь! На плечи женщин война взвалила столько тягот! Эти женщины рыли глубокие противотанковые рвы, закапывали в мерзлую землю бетонные надолбы, гасили пожары от «зажигалок».
…На трамвайной остановке Мария сошла раньше. Она хотела помочь Петру, но он отвел ее руку.
— Надо учиться ходить. Там, на передовой, помощников не будет.
Они шли неуютными затемненными улицами. Петро впервые видел военную Москву и дивился тому, как она изменилась. Мешки с песком у подвальных окон и витрин, глухой синий свет в подъездах. Даже милиционеры пользовались не яркими веселыми светофорами, а фонариками с зелеными я красными стеклами, за которыми тускло мерцали свечи. Петру казалось, что он идет по большой пустынной деревне.
Они уже приближались к темному многоэтажному дому, где жила Мария, когда протяжно загудели сирены и заводские гудки. В подъездах захлопали двери, торопливо зашаркали ноги по тротуарам..
— Мы в бомбоубежище не пойдем. Ладно? — сказала Мария.
— Хорошо, — ответил Петро рассеянно.
Его внимание привлекли два мальчугана, мчавшиеся во весь опор в сторону метро. Старший, лет восьми, крепко держа за руку младшего, перебирал ногами так проворно, что карапуз задыхался.
Петро, раскинув руки, остановил ребятишек:
— Спокойнее, спокойнее, мальцы. Вы почему одни, без мамки?
— Она дежурит у ворот, — ответил старший, часто дыша.
Петро поднял меньшого на руки. Сердечко билось у него, как у пойманного зайчонка, и Петро успокаивающе произнес:
— Успеете, не торопитесь. А главное, не бойтесь. Вы же все-таки мужчины.
Парнишки, оглядываясь поминутно на старшего сержанта с вещевым мешком за плечами, сделали несколько чинных шагов, снова взялись за руки и побежали еще быстрее. Сирены и заводские гудки продолжали тревожно завывать.
Петро и Мария поднялись по едва освещенной лестнице на третий этаж. Мария открыла обитую клеенкой дверь, ввела Петра за руку в темную прихожую, захлопнула дверь и только тогда включила свет.
В прихожей стоял смешанный запах нафталина, духов и кухонного чада. Перед высоким трюмо, на столике и сундуках была свалена верхняя одежда.
Мария пригласила Петра в комнату.
— Я сегодня дома впервые за неделю, — словно извиняясь за беспорядок, сказала она. — Мама тоже бывает редко. Почти не выходит с завода.
Она зажгла настольную лампу под зеленым шелковым абажуром, достала кипу старых юмористических журналов:
— Займитесь. Я хоть немного уберу.
Петро разглядывал журналы и не сразу расслышал, когда Мария его окликнула. Она стояла в дверях уже переодетая, кокетливо причесанная. Петро удивленно отметил, что без госпитального халата и белой повязки девушка утратила свой юный вид; перед ним стояла совершенно иная Мария.
— Товарищ больной, — шутливо сказала она, — идите принимать пищу.
Где-то невдалеке бухали зенитки, дребезжали в окнах стекла. Мария набросила темную шаль на лампу и повторила приглашение.
В столовой уже был накрыт стол: хлеб, коробка консервов, ломтики колбасы на тарелке.
Мария с удовольствием наблюдала, как ел Петро. Самой ей не хотелось есть.
— Может, хоть вы мне расскажете, как там, на войне? — спросила она. — В госпитале от больных ничего не добьешься.
— На войне — как на войне, — уклончиво сказал Петро.
— Нет, я серьезно! Мне очень хочется в пулеметчицы. Есть же девушки на передовой линии?
— Я воевал мало. Наверно, есть и девушки.
— Ничего себе! Знамя у фашистов отобрал, дважды ранен — и «воевал мало»! Скромник!
Петро нахмурился.
— Вы ошибаетесь. Никогда я знамени у фашистов не отбирал. И вообще никаких таких заслуг у меня нет.
Он действительно был убежден в том, что им на фронте сделано не так уж много, чтобы об этом распространяться. Стараясь изменить тему разговора, Петро спросил:
— Вы вдвоем с мамой живете?
— Да. Бабушка эвакуировалась.
— А отец?
— Папа на Урале с заводом.
— Что он там делает?
— Директор.
Мария назвала фамилию отца. Петро часто встречал ее в газетах. Ему хотелось расспросить девушку об отце подробнее, но она перебила его:
— Объясните мне, почему такая несправедливость? Об Анке, которая была у Чапаева пулеметчицей, все вспоминают с уважением, в книгах о ней пишут. А как только наши девушки заикнутся, что хотят на фронт, их высмеивают: «Девчонки! Куда вам!» Все равно меня не удержат! Мы еще с вами на фронте встретимся.
Петро покосился на раскрасневшееся лицо Марии, на ее сердито подрагивающие ноздри. «Девушка с характером», — мысленно одобрил он.
— Что же вы собираетесь делать на передовой?
