Павел Лукницкий - Избранное
Шо-Пир спрыгивает с ограды и, кивнув Бахтиору, решительным шагом направляется к лавке купца. Толпа, как бурный поток, движется за ними.
Купец, увидев приближающуюся толпу, торопливо выходит из лавки. Он хочет незаметно обогнуть стену дома. Шо-Пир резко кричит ему: «Подожди!»
Сложив руки на груди, Мирзо-Хур стоит, наклонив голову, как разъяренный, но испуганный, не решающийся броситься вперед бык. Впрочем, он только кажется таким: сердце его бьется все глуше и совсем замирает от страха, приковавшего его к месту. Подойдя к нему вплотную, Шо-Пир видит, что губы Мирзо-Хура дрожат и что он боится поднять опущенные глаза.
А на плоской крыше лавки появляется Кендыри. Он глядит на толпу. Шо-Пир успевает заметить: Кендыри усмехнулся одним краешком губ. Скрестив ноги, он усаживается на крыше в той спокойной и непринужденной позе, в какой пребывают, предавшись молитве, все мусульмане.
— Ну что ж! — неспешно произносит Шо-Пир. Пришло время, Мирзо-Хур, рассчитаться с долгами. Открывай свою лавку, мы не тронем тебя, если та отдашь народу все, что взял у него. Где зерно?
И толпа, растекаясь, кольцом окружает лавку.
Купец неверным шагом входит в нее, распахивает настежь створки дверей. И первой, промелькнув мимо Шо-Пира, в раскрытые двери вбегает Ниссо.
— Куда ты, Ниссо?
А Ниссо уже юркнула в темную глубину лавки, и через минуту вся толпа слышит ее звонкий голос:
— Здесь зерно, Шо-Пир, до самого потолка! И мука!… Муки сколько!…
13
Половина дома, в которой живет Гюльриз, озарена полыхающим красным отсветом. В огне очага медленно потрескивает хворост. Тьма висит по углам; в ней тонут полочки с глиняной посудой, козьи шкуры и одеяла, сложенные в глубине каменных нар. Четыре закопченных столба, подпирающих потолок, обозначают квадрат пола внизу и квадрат дымового отверстия наверху. Дым течет в это отверстие, и когда клубы его на мгновение слабеют, видны звезды. На каменных нарах вокруг очага сидят и полулежат Бахтиор, Шо-Пир, Мариам, Ниссо, Зуайда, Худодод, Карашир и Рыбья Кость. У огня на корточках, залитая красным светом, хлопочет Гюльриз. Вареный рис уже съеден. В большом котле кипит вода. Гюльриз понемногу вливает в нее из кувшина вечернее молоко, размешивает его большой деревянной ложкой. Рыбья Кость в новой грубоватой рубахе необычно опрятна, даже черные, с проседью, волосы ее заплетены в две жидкие косы. Она любовно смотри на личико спящего на ее коленях ребенка. Когда Карашир в новом халате верхом на осле торжественно въехал в сад Бахтиора, а Рыбья Кость, шедшая за ним, внесла в дом ребенка, Мариам испугалась: лицо ребенка было черным. Рыбья Кость объяснила, что незадолго перед тем ребенок споткнулся, раскровенив лицо об острый камень, и тогда она обмазала его смесью сажи и бараньего сала, выпрошенного у одной из соседок. С трудом добившись у Рыбьей Кости согласия, Мариам целый час осторожно снимала ватой и вазелином эту «лечебную» мазь. Теперь ребенок мирно спит на коленях матери, и только три багровые ссадины видны на его безмятежном лице.
Гости пребывают в том приятном состоянии, когда спорить уже никому не хочется, разговоры возникают и обрываются, и всем доставляет удовольствие переменный жар очага, нежно обвевающий лица, а тьма, скрывающая углы, создает особый, суровый уют. Бахтиор, свесив ноги с нар, снова и снова наигрывает на тихой двуструнке и чуть слышно поет:
Страсть к тебе в печени…Горный козленок устремился в твою сторону.Я схватился за голову от страданий!Вода — по каналу, вода — по каналу!Понапрасну он старается спасти свою душу.
Все слушают. Бахтиор, полузакрыв глаза, видит перед собой только Ниссо, сидящую у огня, руки — на коленях, задумчивую, тихую, губы повторяют напеваемые Бахтиором слова. Бахтиору приятно, что его песня нежит Ниссо, он поет уверенно, с вдохновением. Ниссо глядит на свои новые мягкие сапоги, не замечая их. Мысль ее витает далеко, может быть, она представляет себе те края, о которых теперь часто думает, стараясь проникнуть в тайну большой жизни, из которой пришли сюда Шо-Пир и Мариам, Бахтиору хочется, чтоб Ниссо поняла, почему он поет именно эту песню, но как ему угадать мысли Ниссо?
Шо-Пир полулежит на нарах, распахнув свой ветхий красноармейский ватник. Цветные чулки, подаренные сегодня Ниссо, обтягивают ноги Шо-Пира выше колен. Он задумчиво всматривается в профиль склоненной над очагом Зуайды. Как и все, она слушает тихую песню Бахтиора. Ее профиль тонок и строг, большой лоб отражает игру красного пламени. Шо-Пир глядит бездумно, но Зуайда словно чувствует его взгляд, быстро поворачивается: что смотрит он? Теперь ее лицо грубовато: нос слишком широк, глаза несоразмерно малы, Шо-Пир переводит взгляд на потное, красное лицо Карашира, который привалился спиной к столбу, закрыв глаза, с выражением блаженной умиротворенности. Сытый, довольный теплом, черный в своем новом, незапятнанной белизны халате, он дремлет. Много лет ему, наверное, не было так хорошо!
— А Карашир спит, — произносит Шо-Пир.
Карашир приоткрывает глаза.
— Не сплю.
— Какой он стал важный в новом халате! — посмеивается Шо-Пир.
— Теперь важный! — покровительственно говорит Рыбья Кость. — А там, как щенок, вертелся!
— Где? — спрашивает Шо-Пир.
— А ты разве не видел?
— Нет. Что делал он?
Бахтиор прижимает ладонью струны:
— Когда я с Кендыри и Караширом из Кривой долины ослов привел…
— Ну? Что было?
— Я тоже не видела, — выходит из своей задумчивости Ниссо.
— Ты, Ниссо, — говорит Бахтиор, — с Худододом мешки из лавки вытаскивала, а Шо-Пир и Мариам на площадке перед дверьми товары считали. Когда мы ослов привели, помнишь, все ущельцы из лавки бросились…
— Ну, — говорит Шо-Пир, — я сидеть остался.
— Ты остался, а мы смотрели… Ущельцы все бросились, даже спорить забыли, кому что дать; прибежали, каждый своего осла обнимает, щупает, Карашир верхом на осле сидит…
— Я расскажу! — перебивает Рыбья Кость. — Он сидит. Я подбежала: мой осел! Здоров ли, смотрю…
— Смотришь, — усмехается Карашир. — Шею его обнимает, уши его гладит, сама плачет, все смеются кругом!
— Не плакала я!
— Плакала! Лицо сморщилось, слезы текут!
— Что ж, текут! — Рыбья Кость прикрывает рукой рот мужа. — Не слушай его, Шо-Пир! Ведь уже думала, не увижу осла моего. Исоф тоже плакал. А потом вскочил на своего, как бешеный скачет кругом. Муж мой, дурак, тоже скакать захотел, а осел под ним не идет. Исоф сам подскакал к нему, начали они бороться, друг друга за плечи стаскивать. Люди хохочут. Я думаю: всем забава мой муж, дурак! А сейчас, смотри, сидит важный.
— Пусть поважничает! — говорит Шо-Пир. — Теперь время для него другое пришло.
— Почему другое?
— А как же? Халат новый, у жены его платье новое, зерно есть — сами ущельцы долю ему отделили, мешок проса тоже достался ему, опиума больше курить не будет.
— Почему не будет? — спрашивает Бахтиор.
— Потому что, когда ты, Бахтиор, с ним и с Кендыри ушли за ослами, а Худодод и Ниссо из лавки все выносили, опиум у купца нашелся. Где ты нашла его, Ниссо?
— В углу, под тряпьем. Две ковровые сумы, зашитые! Пусть помнит меня! Продать меня Азиз-хону хотел!… Шо-Пир, а как теперь с чулками быть, которые я связала ему? Отдать?
— Очень хочется?
— Он шерсть дал мне… Его чулки… честно будет!
— Что ж, отдай! А только, как думаешь, откуда у него шерсть?
Зуайда коснулась колена Шо-Пира:
— Мы ему шерсть давали. Я сама давала, стригла моих овец.
— Даром? — спрашивает рыбья Кость, ладонью прикрыв от жары ребенка.
— Не даром. Обещал краски мне дать.
— Дал?
— Дал шерсть обратно, сказал: халат сделай, сделаешь — краски дам. Я халат сделала, ему отдала, до сих пор ни красок, ни шерсти не получила.
— Когда это было? — спрашивает Шо-Пир.
— Прошлой зимой.
— Так что, выходит, этот халат ты просто обратно получила сегодня?
— Не этот, другой… Тот, который я сделала, знаешь, кому сегодня пошел? Вот он, Худодод, на тебе, когда Шо-Пир тебе дал его, я сразу узнала…
— А мой, — выпятив грудь, произносит Карашир, — кто сделал?
— Этот? — Зуайда пощупала двумя пальцами полу халата. — Не знаю… Наши женщины тоже.
— Так как же ты, Шо-Пир, поступил с опиумом? — спросил Бахтиор.
— А тебя, Бахтиор, вспомнил! Взвалил сумы на плечи, люди расступились, смотрят на меня. По твоему примеру — в реку выбросил.
За стенами, захлебнувшись свистом, пронесся ветер. Дым, спокойно выходивший в отверстие, заметался, обдал сидящих у очага, снова рванулся вверх, — все взглянули туда, — звезд в темном небе не было видно.
— А небо в облаках! — заметил Шо-Пир.
— Холодно стало. Мороз, — вымолвила Гюльриз, и Ниссо, подумав о чем-то, сказала:
