Пётр Вершигора - Дом родной
— Нет… Куда же торопиться! — сказал тот просто. — Осмотрюсь денек-другой, а там и оформим.
— Как угодно, товарищ подполковник.
— Меня зовут Иван Терентьевич, — просто, без нажима на фамильярность сказал тот. — А вас, товарищ Зуев?
— Петром Карповичем всегда звали.
— Ну вот и отлично. Прошу заниматься своими делами. А я поброжу по городишку, познакомлюсь. Вы, слыхал я, местный? Надеюсь, введете меня в курс жизни… и познакомите с местным руководством.
— Рад служить… — все же суховато отвечал Зуев.
Новиков остановил на нем долгий молчаливый взгляд, но ничего больше не сказал, прошелся по кабинету и медленно вышел, пообещав зайти к концу рабочего дня.
Оставшись один, майор Зуев окинул прощальным взглядом свой рабочий стол, разгладил сложенный вчетверо лист бумаги с последним приказом, положил его на аккуратную стопку входящих, еще не читанных бумаг. Читать их уже не хотелось. Он взглянул в окно, где копошилась расходившаяся после базарного дня толпа, и задумался.
Приказ, собственно говоря, был очень кстати. Из Москвы за несколько дней перед этим пришла очередная тяжелая пачка книг, и Зуев уже частенько засиживался за ними, постепенно втягиваясь в подготовку к сдаче кандидатского минимума. Освобождение от ответственности за весь райвоенкомат сулило дополнительное время для занятий. А поцарапанное самолюбие — это же пустяк. У людей типа Зуева заживают довольно быстро такие раны. Правда, шевельнулась обида на Коржа. «Ведь можно было хотя бы предупредить…»
Из всего этого следовало, что история с «Ретинкой» и майором Максименковым действительно не прошла для Зуева бесследно. Но он нимало не опечалился, а даже вздохнул свободно. Во всяком случае, будущим жизненным планам — он твердо решил защитить диссертацию — этот приказ помешать не мог. Так он оценивал вновь создавшееся положение, пока его не вывел из задумчивости телефонный звонок из области.
— …Беспокоюсь я за тебя, друг, — пробасил в трубке голос полковника Коржа. — Ты не гонись за чинами и должностями, не пори горячку. Нехорошо, конечно, говорить подчиненным такое, но я начистоту тебе скажу и ты запомни: я тебя поддержу где надо, всегда поддержу.
Настороженно посапывая на другом конце провода, полковник Корж выслушал ответ Зуева не перебивая, а только поддакивая ему:
— Так… так, так… ну, ну. Что ж… Если не кривишь душой, то я очень доволен, что дело обходится без душевного конфликта. Конечно, немножко по самолюбию ударили, и скрывать ты это не умеешь. Да и не нужно… Чего там! Сами понимаем, когда по ступенькам пихают нас в шею. Бывает, бывает на службе и похуже. Но твое спокойствие я одобряю. Тем более, если насчет учебы ты говорил серьезно, — так, может, оно к лучшему? А? Как думаешь? — И, не дослушав до конца ответа, полковник Корж, как бы еще раз одобрительно похлопав по плечу с другого конца провода, спросил: — Ну, а как новый? Приглядывается? Я его не знаю, видел всего полчаса, но аттестации хорошие. Человек бывалый и вояка, по всему видать, стоящий. Гвардия, одним словом. Я думаю — сработаетесь.
Деликатный, но все же щекотливый этот разговор в следующие дни принес свои плоды. Зуев быстро освоился со своим новым положением. К немалому удивлению майора Гриднева, между подполковником Новиковым и его заместителем Зуевым быстро установились ровные отношения, хотя и не выходившие за пределы уставных норм. На все вопросы Новикова — а их было поначалу много — Зуев всегда давал исчерпывающие ответы. Он обстоятельно характеризовал людей, обстановку, экономическое состояние района. Они вдвоем несколько раз побывали в глубинках. Зуев откровенно хвастался своими «Орлами», когда они, вместе посетив саперов, наблюдали их работу, и это нравилось новому военкому. Но ближе, чем требовало дело, Зуев все же не подпускал к себе своего начальника. И тот тоже не лез в душу, не интересовался или действительно не знал ни семейного положения, ни личных интересов. В разговорах ни разу ничего такого не касался.
А майор Зуев переживал очень важный этап в своей еще совсем молодой жизни.. Главным интересом его в это время стала история… Но не как предмет, необходимый для освоения программы аспирантских занятий, а как наука, полная многообразных и увлекательнейших познаний. Он узнавал тысячи фактов давнопрошедшего. Но и не углублялся в эти чащобы ради них самих. Забираясь в глубь времен, он не отрывался от трудной, но уже кипевшей вокруг него послевоенной созидательной жизни, все яснее понимал современность, могущество великих идей коммунизма, поднимавших народ на борьбу с небывало тяжелыми последствиями только-только отгремевшей войны.
Знания нужны были ему совсем не для экзаменов и степеней. Увлекаясь, он далеко отклонялся в сторону от плана и программы занятий. Он был похож на охотника по призванию, следопыта, который способен несколько суток брести по бурелому и бездорожью за диковинной дичью, которой практически, может быть, и грош цена.
«Ни пера, ни мясца», — говорил он сам себе, любовно отодвигая груду прочитанных книг, мысленно сличая их содержимое с аккуратно присылаемыми заданиями и программами. А все же хорошо, что прочел. Ему просто до зарезу необходимы были все знания. Овладевая ими, он становился полноценнее как гражданин: они лелеяли в нем самые лучшие мечты и стремления — он был одержим познанием мощи своей родины. Знания укрепляли в нем революционный дух и патриотические силы.
Оно и понятно. Процесс расширения кругозора, совершенствования характера непосредственно влиял на его гражданственность, партийность. Зуев приглядывался ко всем окружающим его работникам района. Но особенно привлекали его внимание трое: Сазонов, начальник милиции Пимонин и недавно появившийся Шумейко. К двум последним он еще присматривался. Феофаныча как-то болезненно и пристально изучал — особенно после поездки по району.
Все глубже и глубже вгрызаясь буром своего неуемного анализа в психологию Сазонова, Зуев, обобщая, однажды подумал:
«Неизбежно он встретит себе подобных… Наверняка! И они станут учиться друг у друга способам и приемам… Уловкам и выкрутасам. Они — как вода. Встречая скалу на своем пути, она обтекает ее, мягко и ласково журчит, нежно подтачивает ее основание, вымывает из-под нее грунт по песчинке, по камешку. И скала начинает крениться. Заваливается набок. При падении может расколоться пополам. Эти обломки тоже будут охватываться со всех сторон ласковой струей лени и перестраховки. Камни начнут дробиться. Пройдут годы, и от скалы могут остаться лишь отшлифованные плоские голыши, зеленые от водорослей и неподвижной старости. Скроются под струями течения, которое застынет и будет двигаться тихо, плавно, лениво. Только в ясный день, когда лучи солнца пробьют толщу водорослей, можно еще будет, бросив весла, перегнувшись с кормы лодки, увидеть то, что осталось от могучей, когда-то непреклонной скалы…»
Так, увлекаясь, Зуев рисовал себе картину перерождения Сазонова. Но верна ли она? Хотелось еще и еще проверять свои столь серьезные подозрения.
И Зуев стал мысленно сопоставлять Сидора Феофановича с остальными руководящими работниками района. Он поставил его рядом с Швыдченкой, затем со вторым секретарем райкома Усовым. Рядом с ними грузная, внушительная фигура Феофаныча выглядела солидно. Но как только Зуев, пытался внешние критерии заменить духовными, этическими, в облике Сазонова сразу все мельчало.
Был еще один человек в районе, с которым всегда считался Зуев. И не только из-за партийного стажа. Молчаливый, малоподвижный, тяжеловесный начмил Пимонин был, бесспорно, одним из самых опытных и видавших виды коммунистов в районной партийной организации. На заседания бюро райкома он являлся аккуратно, но чаще помалкивал. Лишь изредка вставлял меткие замечания и задавал вопросы, которые обнаруживали в нем человека, бесспорно, знающего жизнь и людей. В его репликах всегда была та черточка партийности, которая постоянно вызывает уважение и которую он, Зуев, сам стремился выработать в себе. По службе Пимонин относился ко всем одинаково, никаких личных симпатий и антипатий ни к кому не выказывал. К многочисленной милицейской клиентуре тоже относился ровно, внимательно выслушивал людей, а где надо и основательно взвешивал поступки и проступки граждан Подвышковского района.
Почти половина дел в милиции так или иначе была связана с самогонкой. Но этими делами начмил Пимонин сам не любил заниматься. Раз навсегда ввел он порядок, что самогонными аппаратами и пьяными дебоширами ведают участковые самостоятельно, а если где требовалось более серьезное расследование — поручал это своему помощнику Дятлову. Зуев слышал, что Пимонин по происхождению питерский рабочий, участник гражданской войны. О том, что он бывший чекист, красноречиво говорил значок — старинные мечи с рыцарской рукояткой, пересекающие овал типа кокарды. И Зуев не удивился, когда узнал как-то, что начмил Пимонин еще в годы Дзержинского работал в аппарате ВЧК и начал свой путь с должности или с обязанностей рабочего комиссара Чрезвычайной Комиссии по защите города Петрограда. Такими они и представлялись ему — эти первые чекисты страны.
