Пётр Вершигора - Дом родной
Зуев молча насмешливо поглядывал на рассказчика.
Манжос очень оживился, похоже, от приятных воспоминаний, и продолжал не торопясь, со всевозможными подробностями:
— Приезжаю я наутро в Заготзерно. Спрашиваю указанного мне товарища. Отвечают: нет его еще. Не приходил, значит. Покрутился я в конторе, вышел к воротам. Стою покуриваю, лозунги почитываю, а в уме прикидываю свою выгоду… А потом мне как вступит в голову! — Манжос даже за лоб схватился и крепко потер его. — Вот и вступило мне в голову: а кого мы этаким-то манером обманем? Ну, кого? — он резко повернулся к Зуеву. — А… не понимаешь ты ничего. Молодо-зелено. Да и я в то время еще не шибко грамотный был… не умел, как надо, устав сельхозартели использовать. Не думай плохого — не шкурнически использовать, а так, чтобы хоть трошки уметь им себя лично защитить, понимаешь? Собрать собрание, провести решение, в протокол записать и тогда действовать согласно этому решению! Ну, а в тот день стою у ворот, подсчитываю бычков да коняшек, что хлеб везут… Спешат на сдачу хлеба государству. И что-то грустно мне стало… До того грустно… Хоть и насчитал я не ахти сколько, а все же, думаю, другие-то везут! А я стою как статуй! В это время окликает меня один «симпатичный» товарищ, не говоря худого слова, вежливо, по фамилии называет и к себе в кабинет просит. Привел в чуланчик какой-то…
Зуев слушал со вниманием, смешанным с удивлением и недоверием.
Манжос рассмеялся и махнул на Зуева рукой:
— Я ведь тоже душой коммунист, хотя тогда лишь заявление в кандидаты подал, но с немцами честно воевал. А ты подумал?.. Это только вначале вроде пелена на меня какая опустилась, как блажной сделался… Рассчитывал да подсчитывал все выгоды для себя, то есть для колхоза и для колхозников. Прикидывал, планы разные строил… А вот в этом-то самом чуланчике, хоть и стол там письменный стоял и бумаги форменные на том столе разложены были, враз отрезвел, весь, от макушки до пяток. А сам думаю: «А ну, куды они меня, честного вояку, кавалера солдатских орденов Славы всех степеней, теперь загнут…» Любопытствую очень сам про себя и жду разговору. Вот товарищ этот симпатичный за стол молча садится, борзой рукой квитанции мне строчит, ловко от корешков отрывает, да и мне к краю стола протягивает. А сам с нетерпением на меня смотрит! Не задерживай, дескать… А я вот, вроде тебя, этакими голубыми глазами на него в упор смотрю, квитанциями интересуюсь… А товарищ мне говорит: давай, мол, обязательство… что и как… чтобы не подвели нас… Я пиджак расстегнул, квитанции со стола сгреб и в карман норовлю их подальше убрать… А этот как вскочит из-за стола да меня за руки! «Личную расписку, — кричит, — сперва мне в руки отдай, а потом уже эти забирай!» Я ему в ответ: знать не знаю, дескать, ни об каких личных расписках, уговору такого не было, у меня и урожай в этом году не ахти какой и прочее, сам понимаешь, ерунду какую-то порю. Испугался этот до того, что трясти его начало. Про детей и жену вспомнил к чему-то да и господа не забыл. Плюнул я тут да и выскочил из этого закаютка невесть как…
О том, что этот фортель с квитанциями был придуман Сазоновым, Зуев понял сразу. Тем более что других два колхоза в районе «сдали» зерно чуть ли не раньше всех в области, и звону о них в областной газете было немало…
Значит, Манжоса ел поедом Сидор Феофанович все же неспроста.
Обо всем этом Зуев вспомнил вдруг очень ясно, и, обозленный поведением Сазонова, видимо устроившего за ним формальную слежку, выпалил:
— Чем за профессорскими дочками следить и вообще за женские юбочки хвататься, мой вам совет, товарищ предрика: почаще в квитанционные книжки Заготзерна поглядывать да фактический урожай проверять.
— Чего? Ты что-о? Советской власти не доверяешь?! — заорал Сазонов.
Зуев затормозил машину.
— Вот чего, Сидор Феофанович. Скажите спасибо, что я об этом поздно узнал.
— Манжос продал? — как-то просительно спросил предрика.
— Никто никого не продавал. А Манжосу следовало бы жуликов этих поприжать. Да и вам на хвост каблуком наступить… тоже. Тогда бы и орденок боевой не кружил вам голову понапрасну.
Какое-то клокотанье вырвалось у Сазонова из горла, словно он захлебнулся и теперь долго булькал горлом.
Дальше они ехали не разговаривая. Так и расстались. Зуев не произнес больше ни слова: ни угроз, ни предостережений. Он просто был ошарашен тем, что в рыхлом Сазонове вдруг обнаружил столько целеустремленной злобы и хитрой увертки. Как они уживались в этом на вид туповатом и тяжеловесном человеке?
Надолго сохранилось у него такое ощущение, будто он на полном бегу по ровной степи внезапно остановился перед глубокой расщелиной. Сазонов же решил, что неглупый Зуев испугался его предупреждения и подбирает факты для защиты собственной шкуры. А Зуев думал: народ хоть и в нужде, но труда не боится. Он гордится родиной и все сделает для нее. А эти хотят его обмануть! Не выйдет у них это…
3Шло время. В первые дни после памятной стычки с Зуевым предрика как-то все приглядывался к военкому. Наблюдавшему за ним Зуеву иногда казалось, что Сидор Феофанович и впрямь чувствует себя хозяином района. «Только куда он его приведет?» — задумывался он, все собираясь встретиться с Ильяшкой Плытниковым и потолковать с ним всерьез. На первый взгляд мелкие, к тому же взятые разрозненно, факты и события легко ускользали от представителей из области, приезжавших наскоками. Обыкновенные районные недостатки казались не шибко внимательным людям пустяками. Но более дальновидные, очевидно, замечали, что район лихорадит.
«Кроме обычных, естественных трудностей, есть в Подвышкове трудности и привнесенные в жизнь района руководящими товарищами», — заключил как-то приезжавший из обкома товарищ.
— Ясно, что Феофаныч даст бой за первенство в районе. Он желает быть признанным хозяином, — сказал однажды Зуеву наедине начмил Пимонин.
Зуев ответил, что предрика и раньше был таким же карьеристом, но скрытым, затаившимся.
— А сейчас что с ним случилось? — спросил Пимонин.
«Конечно, в Сазонове, отодвинутом войной куда-то на задний план и случайно всплывшем опять, взыграло честолюбие», — подумал Зуев.
— Неужели ему вскружил голову орден?.. — продолжал начмил. — Наверно, так… А похвалы областного руководства тоже подлили масла в огонь.
— Ладно, что всего лишь одну такую цацу занесло в наш несчастный район, — сказал Зуев, а сам подумал: «А одну ли? А что собой представляет товарищ Шумейко?» Причины странной ретивости этого человечка пока еще не были ясны Зуеву. Но применительно к людям типа Сазонова он уже сделал кое-какие обобщения. И даже появились памятные зарубки в записной книжке:
«Награды и поощрения, возведенные в механическую систему, развивают карьеризм и вырабатывают своеобразных моральных рантье. В этом состоит единство противоположностей работы с кадрами в послевоенное время…»
Конечно, суть была в том, сто́ит или не сто́ит человек награды, поощрения, привилегии, но у Зуева теперь появилась привычка обобщать. И, усиленно обобщая, он часто перегибал в своих умозаключениях.
Встретившись как-то с Ильяшкой Плытниковым, лицо которого уже издали искривилось лукавой улыбкой, Зуев спросил его сразу:
— Ну, браток, как? Чего сияешь, как надраенный пятак?
— Купаемся в собственной славе. Орденок чистим зубным порошком три раза в день.
— Зачем? — удивленно спросил Зуев.
— Для блеску, конечно, — важно отвечал Плытников.
Затем, перестав вдруг кривляться, он спросил майора пресерьезно:
— Слушай, друг. Вот ты человек военный. Можно сказать, кадровик. Психологию людей понимаешь. Должон разбираться. Скажи ты мне, ради бога, что такое есть слава? И зачем она нам, коммунистам? Нужна она или нет?
Зуев внимательно посмотрел в лицо своего однокашника: нет ли тут какого подвоха? Но Илья спрашивал действительно серьезно. Видно, его беспокоили какие-то раздумья. И Зуев ответил тоже серьезно:
— Конечно, нужна. Только… если она настоящая, заслуженная, заработанная.
— Ага, понятно, — и лицо Ильяшки вдруг опять засветилось хитрой улыбкой. — Ну а теперь скажи мне: а если незаслуженная?
И, вдохновляясь, словно сам себе открывая какую-то новую ступеньку познания, Зуев решительно сказал:
— Как все незаработанное и незаслуженное, такая слава — это ложь и фикция. Она пьянит на миг… а затем наступает горькое протрезвление.
— Ну, а что же положено все-таки людям после этой… попойки?
— Положено… Ну этого я уже тебе не скажу, — отвечал Зуев. — Молоды мы еще с тобой, брат. Но — логически размышляя, положено горькое похмелье. Это еще Николай Васильевич Гоголь понимал: «Слава не дает радости тому, кто украл ее, а не заслужил…»
— Так. Прямо в точку…
