Радий Погодин - Мост. Боль. Дверь
— Вот, возьмите. — Петров протягивает помидор.
— Пусть у тебя побудет, и не вздумай выбросить. Это плод жизни, мичуринский образец, а ты его украл. Куда пойдем? Лучше в пикет, а?
— В пикет, — соглашается Петров. — Мама на репетиции. Дома одна тетя Нина.
— Вот мы с тетей Ниной и побеседуем о твоем поведении. Воспитывают, понимаете ли, воров. Нужно сообщить в школу. В то время как вся страна надрывается…
Петров ведет мужчину домой. Ему кажется, что этот мужчина имеет прямое отношение к уголовному розыску, он такой костяной, мускулистый, и голос у него как по радио. Мысленно он называет мужчину «сотрудник».
И тете Нине объясняет тихо, но твердо:
— Тетя Нина, познакомьтесь. Вот. Из уголовного розыска. Я украл помидор. — И вытаскивает помидор из кармана.
Тетя Нина берет помидор с его ладони.
— В наше время за помидор могли оттаскать за уши, но не тащили к родителям.
— Так можно ведь и в милицию отвести, — говорит сотрудник, играя мускулами. — Мне по дороге. Заодно и в школу загляну. Потом доказывай, где и что украл: один помидор с окна или пять кило с прилавка.
— Да, — соглашается тетя Нина. — Вы большой педагог. — Она оглядывает сотрудника щурясь и просит его зайти. Сажает его за стол в кухне и предлагает чай. Сотрудник соглашается выпить чашечку. Спрашивает:
— Ну а папаша где?
— Мы сейчас без папаши живем, — говорит тетя Нина с ухмылкой. Сотрудник расслабляется. А тетя Нина предлагает своему племяннику Саше пойти погулять.
— Будь осторожнее, — говорит она. — Не приведи кого-нибудь еще.
Сотрудник смеется.
— Да уж. Это нам нежелательно.
Петров выходит на улицу. Стоит у стены дома возле парадной. Там есть скамейка, изрезанная ножами, исколотая гвоздями, прожженная прожигательными стеклами. Но он не садится. Стоит. Плитняковая панель излучает тепло. Она в ржавых пятнах. Мухи жужжат. Петров прочитал, что если бы потомству мухи, народившемуся в течение лета, удалось выжить всему целиком, то оно могло бы вытянуться в линию от Земли до Луны. Это Петрова не поражает. Он стоит долго. Ноги ею дрожат от неподвижности.
Мимо, не заметив его, проходит сотрудник. Он полон какого-то необъяснимого самодовольства. Ляжкам его тесно в брюках. Затылок его побрит высоко. Он фиолетовый. И в этот фиолетовый мускулистый затылок с хрустом впивается кусок чугуна величиной с ириску. Сотрудник пробегает два шага по мостовой, выгибается в пояснице, проводит пальцами по затылку — пальцы окрашиваются кровью. Он оборачивается, видит Петрова, но на него не смотрит, заостряется взглядом где-то правее. Рот его похож на сомкнутые плоскогубцы.
Справа от Петрова из подворотни раздается крик:
— Шакал! Гиена! Черт! — В подворотне стоит Эразм Полувякин. В руках у него рогатка, растянутая на всю возможность противогазной резины.
— Отпусти рогатку, сопляк, — говорит мужчина, глаза у него от удара мутные.
Петрову больше не хочется называть его сотрудником.
— Открывай рот шире, хиазмод. Приблизишься — глаз вон. Пошел отсюда, шакал.
И мужик попятился.
— Ладно, — пробормотал. — Я тебя, сучонок, поймаю. Я с тебя шкуру сдеру, как с воблы. — И уходит, вытирая затылок платком.
Эразм запихивает рогатку за пояс.
Учатся они с Петровым в одном классе, живут в одном доме, но не дружат — можно даже сказать, не знакомы. Петров Саша — робкий, интеллигентный. Эразм — оторви да брось, хотя предок у него из церковных сановников. Эразм — крупный. Коротко стриженная башка запятнана йодом.
— Это шакал, — говорит Эразм. — Гиена. Падальщик. Поймает какого-нибудь пацана и тянет его к родителям. И вымогает. Ему даже деньги дают.
Из парадной выходит тетя Нина, решительная и деловая.
— Что с тобой, Сашенька?
Петров поворачивается и бежит, спотыкаясь на неровностях тротуара.
Эразм бежит за ним. Далеко от дома, когда оба устали и бежать нету сил, Эразм говорит:
— Бутерброд хочешь с лярдом и сахарным песком? У меня есть.
Эразм Полувякин пришел к ним на другой день. Принес японского супу и целую сетку мороженого морского окуня. Из сетки текло на пол. Эразм ходил по квартире с сеткой в руках и говорил:
— Обуржуазились. Пора на переделку. — Потом, спохватившись, обнял Петрова, притиснул к крепкому, как мешок муки, животу. — Привет, старик. Устроим обед «Пир водяных». Отсекай рыбкам головы, жарь. Я же супчику заварю.
У окушков голова в полтела. Глаза — как сорванные с водочных бутылок пробки.
Выпили.
Хлеб был свеж. Суп приятен. Жареная рыба вкусна.
Софья пришла. Убрала со стола водку.
— Мальвина! — закричал Эразм. — А пить?
— Чайку попьете. Александр, Анна звонила. Просит, чтобы ты у нее пожил. Она уезжает с семьей на курорт. Гульдена не с кем оставить. Поезжай прямо сейчас. Поможешь им грузиться.
— А шапка? — спросил Эразм.
— Насчет шапки я говорила. Спросите Аллу Михайловну. — Софья написала Эразму адрес. — Не вздумай ее Виолеттой назвать.
Эразм долго крепко ее обнимал, целовал рыбными губами в прическу и в щеки. А она кричала:
— Эразм, ты хулиганишь. Слушай ты, черт, только к Анне сейчас не ходи. Ты испортишь им весь отпуск. Ты у них будешь стоять в глазах, как кошмар. Им будет казаться, что диваны заляпаны шашлыками, на коврах рыбьи внутренности, в ванной вялится лещ, а на Босхе стоит сковородка с жареной колбасой.
— Не беспокойся, Сивиллочка, — сказал Полувякин, распрямляясь в монументальной позе. — Я тебя не подведу.
С Петровым он все же пошел к его дочке Анне, говоря:
— Уважение к дорогим папиным друзьям есть не что иное, как проявление любви к самому папе.
А Софья на всякий случай позвонила Анне, сказала, что у Полувякина руки в жареной рыбе и в карманах рыбий суп. И Полувякин Эразм, по извиву судьбы морской доктор, по призванию психоаналитик и диагност-маммолог, был встречен зятем. Зять сказал ему с любезной улыбкой в стальных глазах:
— Эразм Андреевич, рад познакомиться. Только сегодня говорили о вас — случайно, конечно, — с начальником пароходства. Он мой большой друг. Влиятельный человек. «Жаль, — сетует, — Полувякину надоело плавать».
— Это как понимать? — спросил Эразм Полувякин. — Чтобы я дальше кухни ни ногой? Или и на кухню тоже?
— Фу, — сказала Анна. — Дядя Эразм, от тебя пахнет соленой треской. Говорят, ты был на Филиппинах?
А внук Петрова Антоша смотрел на Эразма, о котором, конечно, был много наслышан, выпучив глаза, что противоречило, как мы узнаем, его заданию на лето.
— Алигото! — сказал внук Антоша.
Эразм Полувякин вытащил из кармана пакет с японским растворимым супом, отдал ему. Воскликнул:
— Банзай! — и ушел, пообещав не посещать более этот гостеприимный дом.
Прихожая у Анны была заставлена дорожными сумками, кофрами и мешками с едой, одеждой и спортивным снаряжением.
— Поможешь нам снести вещи в машину, — сказала Анна отцу. Голос у нее был Софьин, категоричность Софьина, но интонации как бы размытые — наверное, в каком-то большом смысле ей было на все наплевать. — Поживешь с Гульденом. Мама не может. Ей отсюда на работу далеко ездить. Нужно рано ложиться. А как же Аркашкины шлюхи? Кто им будет пепельницы подставлять?
— Не говори о матери в таком тоне, — сказал Петров. — Здесь ребенок, не забывай. Антоша, иди к машине. Ты уверена, что вы не опоздаете к началу занятий в школе? Почему бы Антону не поехать в пионерлагерь? Почему бы вам не взять Гульдена с собой?
— Было бы можно — взяли, — ответила дочка. Она присела перед Гульденом, голос ее потеплел, как будто она из тени вышла на солнышко. — Гульден, поживешь с папой Сашей. Папа Саша добрый. Правда, после поездки на Черное море он вроде чокнулся, но это пройдет. Это у него уйдет в сны.
«И правда, — подумал Петров, — это уйдет в сны. Скорее всего, в один сон: „Воспоминание о пароходе, похожем на клавесин“».
Гульден был карликовый пудель, очень дорогостоящий. Его привезли из Голландии для улучшения породы наших карликовых пуделей.
Гульден был умный. Если правда то, что пудели считаются самыми умными среди собак, то Гульден, наверное, входил в десятку умнейших среди пуделей. Он был ненавязчив. Мог справлять свои неотложные дела в ванне. Сам запрыгивал туда и справлял. Породу наших карликовых пуделей улучшал охотно. Медали носил с ухмылкой, но и не стеснялся их. И красив он был, и чудесен, и ходил, как волшебная лошадка. Но эти исключительные качества не сделали его ни заносчивым, ни чванливым, как это случилось бы с овчаркой или боксером.
Гульден, разумеется, видел недостатки своих хозяев, но поскольку родился с собачьим сердцем, то, невзирая на весь свой ум, был им предан и на критику в их адрес со стороны Петрова отвечал грустным взглядом и печальным вздохом — мол, перестаньте, Александр Иванович, ваши слова ранят мне душу. Первое время Петров был уверен, что Гульден называет его на «вы», и старался ему соответствовать.
