Абдурахман Абсалямов - Огонь неугасимый

Ему аплодировали, особенно молодежь.

— А теперь… — И Кукушкин перешел к цветам.

— Товарищ Сидорин, — поднял после него руку невысокого роста рабочий, — я прошу, чтобы выступали агитаторы. На нашем участке агитатором крановщица Майя Жаворонкова. Но она мало того, что сама изображает из себя «ангела», вечно витающего «в небесах», никогда не спускается из своей кабины на землю, еще и комсорга Сашу Уварова отрывает от земли.

— А у меня есть дополнение к докладчику и выступавшим, — встал один из коммунистов. — На Востоке есть хорошая поговорка: «Учеба подобна гребле против течения. Перестанешь грести, течение тебя тотчас отнесет назад». А как у нас обстоит дело с учебой? И политической и технической? Не тянет ли нас течение назад, товарищи? Или думаете, раз парторг наш моряк, значит, нечего нам бояться уплыть вниз по течению? Я все же дал бы совет парторгу покумекать насчет этого дела. Потому что, если не будем шевелить мозгами, под силу ли нам будет справиться с предстоящими задачами.

— В одном вопросе докладчик здорово оконфузил нас, — опустив голову, начал строгальщик Халиков. — Самарина работает рядом со мной… — Он не закончил фразы и резко поднял голову. — Правильно, оказывается, говорится: если глаза души слепы, то глаза во лбу — дырки от сучка… Нам нужно научиться смотреть друг на друга глазами души. Тогда и работать станет легче.

Слово попросил Гена Антонов. Он был в цехе сравнительно новый человек. Это повысило интерес к его выступлению.

— Пожалуйста, товарищ Антонов, — пригласил Сидорин.

Антонов легко взбежал на сцену и, положив на трибуну сцепленные руки, слегка подался грудью вперед. Слова лились у него свободно, как у заправского лектора.

— Я, конечно, с радостью поддержу почин Котельниковых. Правда, новое всегда связано с риском. Но наш брат не из трусливого десятка. Мы знаем, что новое победит, несмотря ни на что…

— Ближе к делу! — крикнули ему из зала.

Антонов невозмутимо, не меняя позы, продолжал в том же духе. Его снова прервали репликой из зала:

— Говори прямо, какое обязательство берешь.

И на этот раз Антонову не изменило спокойствие. Чуть улыбнувшись, он сказал:

— Я могу, конечно, сказать все в двух словах, скомкать. Да дело-то очень серьезное, его требуется обсудить всесторонне. Как вам известно, Котельниковы — кузнецы. Помял бока болванке — и кидай в сторону. Готово дело!.. А нам, токарям, фрезеровщикам, строгальщикам, надо точности придерживаться. Не тот класс! Гляди в оба — микроны…

— Болтун никак, — прошептал Сулейман на ухо Кукушкину.

Тот лишь молча пожал плечами.

На трибуну поднялся комсорг цеха Саша Уваров.

— Говорю от имени комсомольцев цеха, — прозвенел его юношеский голос. — Мы, комсомольцы, решили подхватить почин Котельниковых. Все до одного комсомольцы нашего цеха уже зафиксировали на бумаге свои обязательства. Разрешите мне передать эти обязательства нашему профоргу Матвею Яковлевичу… — Под громкие аплодисменты он протянул их Погорельцеву — целую кипу. — Вручить решили всенародно — в знак того, что сознаем всю ответственность, полностью отвечаем за каждое свое обязательство… И еще потому, что в нашем цеху оказались такие, кому дорог только собственный карман…

За час-полтора успело выступить большинство из сидящих в зале. Ни одно соображение, занесенное второпях, во время работы, огрызком карандаша в блокнот либо глубоко хранившееся в памяти, ни одна мысль, острая, горячая, как вьющаяся из-под резца темно-синяя стружка, не остались невысказанными.

Радостно взволнованный Сидорин, сверкая бирюзовыми глазами, спросил:

— Есть еще желающие? Товарищ Аухадиев, не хотите ли вы что-нибудь добавить собранию?

Все рассмеялись. Кто-то выкрикнул:

— Кончился его золотой запас.

Сидорин знал, что Аухадиев не один, за его спиной стоит и еще кое-кто. Хорошо бы дать им бой именно сегодня, сейчас, когда подавляющее большинство так горячо откликнулось на призыв Котельниковых. Но недовольные, видимо, предпочли действовать втихую, исподтишка. А впрочем, они уже получили достойный отпор. Сидорину стало как-то неловко за те сомнения, что мучили его перед собранием. Плохо, выходит, знал он доверенный ему коллектив.

— Если нет больше желающих, — сказал он, — подытоживаю: механический цех принимает вызов братьев Котельниковых… и обязуется… — Последовали конкретные обязательства. — Кто за это предложение, прошу поднять руки. Кто против? Нет. Воздержавшихся?.. Тоже нет. Принимается единогласно! Итак, товарищи, за работу. Открытое партийное собрание объявляется закрытым!

— Сейчас, по-моему, самое время двинуть проект Назирова, — сказал как-то Муртазину вернувшийся из цехов Гаязов.

На дворе стоял мороз, узкое лицо Гаязова раскраснелось, но сейчас, сидя в удобном кресле в кабинете директора, он чувствовал, как по телу разливается блаженное тепло. И на душе было спокойное тепло и ясность.

— А что говорит трезвый расчет? — спросил Муртазин, сощурив глаза и пытливо вглядываясь в парторга, словно желая проникнуть в самую его душу. И в то же время в глубине его карих глаза зажглись веселые искорки. Гаязов не мог не подметить их, — уж очень это было необычно для Муртазина. В ожидании, что директор, по обыкновению, обзовет его беллетристом, он сказал, улыбнувшись:

— Основной расчет у парторга всегда один — душевная энергия людей.

Муртазин покачал головой, и веселые искорки в его глазах забегали еще живее.

— В докладной записке министру об этом не напишешь, Зариф… — Он запнулся, колеблясь, добавить ли отчество. У татар при обращении к старшему добавляют в знак уважения «абы», к сверстнику же или к человеку моложе себя обращаются просто по имени. Гаязов был немного моложе Муртазина, однако обращаться к парторгу по имени казалось директору не совсем уместным. Гаязов заметил замешательство Муртазина, его выпуклые глаза засветились улыбкой.

— Вы долго жили вне Казани, Хасан Шакирович, отвыкли… Можете называть меня просто Зариф, я не обижусь.

— А почему в таком случае сами нарушаете этот обычай?

— Ну… вы можете обидеться.

— Глупости, — обронил Муртазин. Видно было, что мысли его сейчас далеко. Наконец он поднял голову, выражение глаз у него было уже совсем другое. Он твердо положил руку на стол. — Ладно, двигать так двигать. Дня через два-три Назиров полетит в Москву. А до того мне нужно будет позвонить министру… И еще кое с кем потолковать, от кого будет зависеть судьба проекта… Но я последние дни начинаю сомневаться в Назирове. Ходит какой то пришибленный. Я даже пробрал его на днях.

Гаязов-то знал, почему Назиров ходит как в воду опущенный, только говорить об этом Муртазину не хотелось. Он видел, что Муртазин и без того недолюбливал Уразметовых, подчеркнуто официален с ними. А заговорить о Назирове, значит, непременно упомянуть о Гульчире. Как бы это не заставило Муртазина измениться по отношению к Назирову.

С первого дня приезда Муртазина на «Казмаш» Гаязов пристально наблюдал за ним, желая лучше понять его. Временами Муртазин казался ему простым, доступным, временами скрытным, неясным, замкнутым. Муртазин был колюч, своенравен, порою неприятно поражало в нем тщеславие, но были в нем, казалось Гаязову, и привлекательные черты. С одной стороны, он производил впечатление очень спокойного, выдержанного, хладнокровного человека, умеющего прислушиваться к голосу окружающих, и вместе с тем мог вспыхнуть по любому пустяковому поводу, обрезать ни за что, не посчитаться ни с чьим мнением. Муртазин любил свою работу и прекрасно знал ее. За короткий срок он успел полностью взять в свои руки управление заводом, глубоко вникнуть во все тонкости производства. Его горячее отношение к проекту молодого инженера особенно порадовало Гаязова. Ибо он сам давно был за этот проект и с прежним директором Миронычем не раз сшибался, едва они касались этой темы. Мироныч хоть начисто и не отвергал проекта Назирова, но и не торопился его осуществлять. Впрочем, надо признать, и реальные условия тогда были не те.

Гаязов понимал, конечно, что Муртазин мучительно переживает свое понижение в должности, хотя разговора об этом между ними не было. Гаязов старался по возможности не касаться этого больного места. Но больше всего остерегался он ставить себя над новым директором, поучать его. Не потому, что хотел подольститься к Муртазину, и не из опасения, что крутонравный Муртазин все равно не станет считаться с ним, а потому, что ясно понимал — именно ему, директору, доверено огромное, государственного значения производство, он отвечает за судьбу большого — в десятки сотен человек — коллектива. В то же время Гаязов не намерен был превращаться в тень директора, сдавать в случае разногласий по принципиальным вопросам свои позиции без боя. Нет, он всячески старался установить с директором правильные взаимоотношения.