Юрий Федоров - За волной - край света
Письмо заканчивалось словами: «Егор Пуртов все еще в плаванье».
* * *Лодьи качало, переваливало с борта на борт, захлестывало через планшир волной. Егор, привалившись к мачте спиной, силился не забыться и не закрыть глаз. Его трепала злая местная болезнь, изнурявшая человека то нестерпимым жаром, то странной непреодолимой сонливостью и ознобом. Егору мучительно хотелось уткнуться лицом в борт и уснуть. Хотя бы на минуту. Одну минуту, а тогда он поднимется и сутки, и двое будет вести лодьи. Но Пуртов знал, что это не так. После минутного сна не хватит сил ни на сутки, ни на полсуток, ни даже на час. Если только разрешишь себе — сонливость свалит на много часов. Но и долгий сон не даст выздоровления. Напротив — человек после тупой забывчивости вовсе ослабнет. Он такого позволить себе не мог и не закрывал глаз.
Лодьи выходили из устья мощной реки Атны.
Волна плеснула через борт и ударила по глазам Пуртов с трудом поднял руку и отер лицо. Холодная вода на миг освежила сознание. Егор отчетливо увидел идущие в кильватере лодьи и подумал: «Все хорошо… Все хорошо».
Поход был удачным. Добыли больше двух тысяч бобровых шкур, дошли до залива Льтуа, вошли в устье Атны, которую еще называли Медной рекой, так как она, по рассказам, вела в неведомую страну, богатую медью, составили карту многочисленных рукавов устья. Теперь ватага возвращалась, и Егор хотел сам вывести лодьи по сложному фарватеру.
Течение напирало и сносило лодьи на мелководье, опасное каменистыми наносами. Егор крикнул рулевому, чтобы тот забирал правее. И опять туман сонливости накатил на него с новой силой.
— Эге, — сказал Демид Куликалов, перешагивая к Егору через банку, — да тебя сморило. — Позвал: — Егор, Егор! Слышь!
Пуртов, трудно ворочая красными воспаленными глазами, оборотился к нему лицом, но чувствовалось — едва ли он признает Демида.
Куликалов присел, тронул за руку. Рука была горяча, как раскаленный уголь.
— Да, — сказал Демид, обращаясь к ватажникам, теснившимся на корме, — плох. Как сплывем с реки, надо к берегу. К костру его поближе, а то вовсе занеможет.
Лодьи тем временем по широкой дуге обошли мелководье, миновали мыс, горбившийся каменистой грядой, и глазам открылось море. В лица пахнуло морской свежестью. И вот ведь как ни мощна река, как ни привольно ее течение, но все едино — дух над ней не тот, не морской. Пресен, болотцем тянет, запах размытой земли обязательно в нем угадывается, и не глядя сказать можно: на реке как ни далеко берега, но они есть. Другое — море. Только глоток испей свежести его ветра, возьми в себя, губами отведай, что обсолонятся на мгновение, и вдруг объявится тебе здесь все иное, чем на реке, будь она и широка, и многоводна, и глубиной богата. В морском ветре особица есть, даль угадывается, размах и влекущая к себе, но и тревожная, опасным грозящая сила. А впрочем, и с человеком так случается: глянешь на иного — и довольно. «Эге, — скажет бойкий, — дядя шутить бросил, когда я молочко пил». Знать, проглянула, выказала себя сила. Вот и ветерок на морском берегу. Ветерок ведь, ветерок… Еще не шторм, тихий, волосики шевелит ласково, но знаешь — он в два пальца свистнет по–разбойничьи, и не устоять перед ним. Нипочем не устоять.
Лодьи повернули к берегу.
Через малое время Демид, командуя у костра, обихаживал Пуртова.
Первое дело в ватаге было беспокойство проявить о занемогшем товарище. Много в трудной ватажной жизни прощалось мужикам, но в одном спуску не было: ежели занемог кто — ему первый кусок, упал — подними и тащи, хотя бы ты сам и на карачках полз. Этого держались свято. Слишком крута, жестока была жизнь, иного не позволяла.
Костер, разгоревшийся шибко, сдвинули в сторону и из–под углей ссыпали горячий песок в шкуры.
— Ничего, — сказал Демид, — чем жару больше, тем лучше.
Куликалов уложил гнездом шкуры с горячим песком, устроил на них обеспамятевшего Пуртова, накрыл теплым. Только голова над гнездом виднелась.
— Завтра, — сказал Демид, — встанет.
Гнездо из горячего песка называли ватажной баней. Да это и была, почитай, баня. Не то, конечно, что на полке выдержать, веничком березовым выгладить да водичкой сполоснуть и вновь на полок в самое пекло, но, однако, прожигало отменно. Песок подолгу берег тепло.
Голова Егора как неживая выглядывала из шкур. Демид склонился, прислушался к дыханию, но, видать, остался недоволен. Лицо было хмурым. Сел к костру.
Мужики, сморенные дневными трудами, засыпали у догоравших огней. Но не раз и не два поднимался от костра дремавший вполглаза Демид, подходил к Пуртову, прислушивался. Что–то не нравилось ему. И только к предрассветному часу, когда небо обсыпалось особенно яркими звездами, подойдя к Егору, он с удовлетворением услышал, что тот задышал ровно, глубоко, спокойно. Ни стона, ни хрипа не выходило из груди. Дыхание лилось свободно и широко, облегчая изнемогшее в болезни тело.
— Ну, вот и добре, — сказал Демид, поправил сбившиеся шкуры и, отойдя к костру, лег и только тогда уснул.
Пуртов услышал крик чаек и открыл глаза. Небо высветлилось и поднялось ввысь, море накатывало волну на берег с едва различимым шелестом, как это бывает в безветренный погожий день. Чайки кричали над головой, выговаривая недовольное:
— Ра–ра–р‑р‑р…
Егор почувствовал: сознание отчетливо и обостренно воспринимает и краски и звуки. Это было как в морозную, ясную пору, когда, выйдя из темной избы, вдруг поразишься обилию света, яркости, искристости распахнувшегося перед тобой дня и услышишь режущий скрип полозьев саней, где–то далеко поднимающихся в гору…
Лагерь спал.
Тело было ловко и легко. Болезнь ушла так же, как и налетела, враз. Егор глубоко вдохнул ветерку, чувствуя гортанью, как он вливается в него свежей струей, ступил и раз и другой по берегу, с радостью ощущая упругость и надежность мышц, как это случается при выздоровлении от жестокой немочи. Глянул на море и увидел судно. На мачте корабля полоскался британский флаг. Пуртов мгновение помедлил, разглядывая судно, шагнул к спящему Демиду, тронул за плечо.
— Ожил? — подняв голову, спросил Демид.
— Ожил, — ответил Егор. — Да ты меня чуть вовсе не закопал в песок. — Засмеялся.
— То–то что песок. — Демид поднялся от погасшего костра. — Песок–то тебя и поднял.
Ничего на это не отвечая, Егор кивнул в сторону моря:
— Глянь. Англичанин.
Демид вгляделся, сказал удивленно:
— Хе, я под утро уснул. Знать, только подошел. Сейчас будет шлюпка.
Британцев знали и Пуртов и Куликалов, встречались в Петропавловске и даже торг с ними вели. И все же Демид сказал:
— Остеречься надо. А вдруг пираты?
Задержав взгляд на судне, посчитал пушки по борту.
— Да нас громада, — кивнул Егор на лагерь, — вон, кто посмеет? Вовсе глупым надо быть.
— Ну, гляди. А по мне, лагерь поднять надо и людей предупредить.
— Ладно, — согласился Егор.
Опасения Демида оказались напрасными.
Шлюпка и вправду вскоре пришла. Британские моряки, здоровые большерукие парни, навалившись по команде на весла, вымахнули ее до половины корпуса на песок. Офицер соскочил на берег, не замочив ног. Был он немолод, с темным от загара лицом; судно пришло из южных широт, и солнцем офицера пропалило, видать, до костей. По–русски говорил сносно. Бывал в Петропавловске да сказал, что и в Архангельск с купцами не раз заходил. Расспросив, кто такие и откуда, сказал, что капитан королевского флота Джордж Ванкувер приглашает русских мореходов на судно.
— Спасибо, — ответил Егор. — Мы вот с Демидом, — кивнул на Куликалова, — сходим к вам. У меня дело есть к вашему капитану.
Он порылся в кармане и достал тяжелую золотую цепь с брелками, что выменял у индейцев. Протянул англичанину, назвавшемуся офицером флота Пэджетом. Тот с интересом взял цепь. Сказал:
— Что это?
Егор рассказал, как заполучил вещицу.
Пэджет выслушал и с большим вниманием оглядел и цепь, и брелки. Воскликнул:
— Следы шрифта! Смотрите, несомненно латинское «S» и «F»! — Вскинул упрямый британский подбородок. — Вы совершили благородный поступок, господин Пуртов. Я убежден — это печальная память о британском мореходе. Брелки наверняка английской работы.
— Я хочу передать их вам, — сказал Егор.
— Нет, нет, — возразил офицер и даже ладонь поднял, отстраняясь, — для меня это большая честь, но я прошу передать вещицу в руки капитану. — Он протянул цепь Пуртову.
Британские моряки навалились на весла, и за бортом заговорило море. Шлюпка была как игрушка мала, но шла ходко, легко, летя по глади залива, словно оброненное чайкой перо.
Пэджет, сидя на руле, увидел, как внимательно приглядывается к шлюпке Пуртов.
— Прекрасная шлюпка, — сказал офицер не без заносчивости, — сделана по чертежам нашего капитана. Вам говорит что–нибудь имя Джордж Ванкувер?
