Борис Изюмский - Море для смелых

— Наша школа приобретает явно химический уклон.

— Это плохо? — спросил он.

— Почему же? Отлично!

— Здравствуйте, Григорий Захарович! Вот радость-то для нас!

Он пожал руку Леокадии, улыбнулся живыми глазами. На нем — свободного покроя коричневый костюм, скрадывающий полноту.

— Рекогносцировка. Можно мне, Леокадия Алексеевна, на ваш класс поглядеть? Не очень я нарушу распорядок?

— Что вы!

Начались вечерние часы подготовки уроков. Шестиклассники при входе Альзина вскочили и с любопытством уставились на звездочку Героя Труда. Поздоровавшись, он сказал:

— Пришел приглядеть себе будущих работников — вы же в седьмом классе начнете изучать химию.

Леокадия Алексеевна пояснила:

— Григорий Захарович — директор комбината. Помните, мы там были на экскурсии?

О-о-о! Сам директор к ним заявился. Лоб здоровущий, сразу видно — ум. А на шее торчат смешные белые волоски.

Приметливыми глазами, как кинокамерой, они водили впер вниз и снова вверх-вниз.

Директор же сказал ошеломляюще:

— Кто-то из вас полетит на Луну собирать образцы горных пород… Но как предохранить космонавта от вредных излучений солнца и от колебаний температуры?

Все напряженно ждали ответа.

— Мы, химики, дадим ему прозрачный пенный шар из нескольких слоев газа.

«Вот это здорово!»

А директор продолжал:

— Пенопласты в тридцать раз легче пробки, из них сейчас делают домики для дрейфующих полярных станций… Или вот простой вопрос: вы знаете, почему прыгуны с шестами теперь достигли высоты пяти метров двадцати сантиметров?

— Тренировка, — сказал Валерик.

— Отработка техники, — квалифицированно дополнил Рындин.

— Да, и это, — согласился Альзин. — Но они получили от химиков шесты из фибергласа.

Он шагнул еще ближе к ребятам.

— Вы слышали, что прозрачную броню для кабин самолетов делают из полиакрилатов?

Нет, этого они не слышали и ждали новых сообщений о чудесах.

— Вас как зовут? — неожиданно обратился гость к Валерику.

Тот вскочил: «На „вы“ назвал!»

— Валерик.

— Ну как, Валерик, после средней школы пойдете к нам аппартчиком?

Улыбышев польщен, но неожиданно для всех выпаливает:

— Я в Африку помогать поеду! — и победно поглядел на Рындина: мол, съел?..

— Вот как, — озадаченно говорит Альзин.

— Я уже сейчас в клубе друзей Африки.

Клуб этот был создан с благословения Потапа Лобунца. Клуб затеял переписку со студентами Университета дружбы, в зале возле карты Африки вывесил портрет Патриса Лумумбы, разучивал стихи гвинейских поэтов, а в июне ждал к себе… эфиопскую делегацию.

— Похвальное дело, — совершенно серьезно сказал Альзин. — Это у вас какой учебник?

Валерик протянул Альзину довольно грязный, затрепанный и необернутый учебник истории. Григорий Захарович скептически повертел его в руках.

— Не грязноват ли?

Валерик виновато молчал.

— Такой бы показать нашим рабочим. Они наверняка бы сказали: «Плохой хозяин». У нас в химии грязи нет.

— Я оберну, — тихо пообещал Улыбышев.

— Добре. Леокадия Алексеевна, — обратился Альзин к Юрасовой, — Вы когда с классом были у нас — показывали, как рабочий заботится о своем месте?

— Конечно.

— Должен сказать, друзья, что когда ваша воспитательница строила комбинат… — На мгновение он с удивительной ясностью вспомнил семнадцатилетнюю Лешку, гневно обличающую мастера Лясько, — а позже работала аппаратчицей, она-то знала цену аккуратности и чистоте.

«Ну, я, кажется, становлюсь нудным».

— Короче, когда вы снова придете к нам, мы спросим у Леокадии Алексеевны: «А на совесть ли они учатся?» Мы решили у себя на проходной повесить газету «Голос школы». И там писать о ваших делах. А двоечников, — он обратился к Леокадии, — даже не приводите. Оставьте это добро дома!

Рындин поднял крышку парты, сделал вид, что роется в ней, а сам спрятался от глаз Леокадии Алексеевны, потому что получил вчера двойку по истории.

Из медицинских профессий особой героичностью окружена профессия хирурга.

В этом есть, конечно, своя справедливость. Рискованные операции, требующие огромного напряжения сил физических и душевных, жизни, отвоеванные величайшим упорством.

Но часто ли задумываются над тем, как опасна, самоотверженна, необходима людям работа рентгенолога? Как во многом излечение зависит именно от него?

Куприянов не летал в пургу к дальней кошаре, чтобы при свете керосиновой лампы сделать операцию чабану, не отдавал свою кровь оперируемому, не держал на ладони его трепещущее сердце.

И все же, если вдуматься, тратил на людей не менее щедро, чем хирурги, и свои нервы и свои силы и, как они, держал на ладони их жизни. Вероятно, именно потому, что в Куприянове чувствовали врача самоотверженного и вдумчивого, люди относились к нему с большим уважением.

Его диагнозы отличались точностью, догадки — оригинальностью Они опирались на незаурядное знание областей медицины, смежных с рентгенологией и даже очень далеко от нее отстоящих. Поэтому-то больные, очень быстро улавливали врачебную опытность, Стремились попасть на прием именно к нему.

Куприянов не был тем рентгенологом, что равнодушно пропускает в свою смену энное количество больных, стремясь ни на одного чело века не превысить эту норму, лишь бы не перебрать вредных лучей.

Он не довольствовался поверхностными и приблизительными выводами, а настойчиво добивался полной ясности, искал ответа в новых журналах, советовался с коллегами, чтобы, уточнив увиденное на экране, возвратиться к тому, что было сомнительным.

Никто никогда не слышал от Куприянова жалоб, хотя временами в крови его заметно уменьшалось количество лейкоцитов, начинались острые головные боли, приходила бессонница.

…Что может сравниться с чувством, которое испытывает рентгенолог, первым прочитавший на экране смертный приговор больному. Тот стоит перед ним внешне здоровый, ни о чем не подозревая, беспечно спрашивает: «Ну как у меня, доктор?»

А доктор должен ничем не выдать себя, найти силы бодрым голосом ответить так, чтобы ответ не встревожил больного.

Сколько трагедий разыгрывалось в затемненной комнате, наполненной благодатными и смертоносными лучами! Но сколько и радостей знавала она: радость полного выздоровления, освобождения о тревожных дум, от душевного гнета.

Года два тому назад привела к Куприянову своего отца молодой терапевт Захарова. Оставив его за дверью, вошла к коллеге сначала сама.

— Алексей Михайлович… У папы рак легкого… Кровохарканье… У него нет сил даже немного повозиться в саду.

— Кто установил диагноз? — спросил Куприянов, просматривая снимки, анализы и удивляясь категоричности суждения.

— Я возила в Москву… Смотрел… — Захарова назвала имя известного рентгенолога. — Да вы сами убедитесь, — с отчаянием сказала она. — Ему посоветовали удалить легкое… Папа не хотел сюда идти, едва уговорила.

— Ну давайте еще посмотрим…

В кабинет вошел, с трудом передвигая ноги, совсем не старый мужчина, обросший густой щетиной. На вопросы Куприянова он отвечал неохотно, скупо. Весь вид его говорил: «Я приговорен к смерти… Дайте же мне спокойно умереть…»

Посмотрев больного и сделав снимки, Алексей Михайлович сказал:

— А знаете, Петр Ильич, ваши опасения напрасны. Голову даю на отсечение!

Захаров горько усмехнулся:

— А-а-а…

В этом безразличном «а-а-а» слышалось недоверие: «Ваше дело — успокаивать… И не такие смотрели…»

На следующий день Куприянов долго изучал результат исследований, анализы. И чем больше вникал он в течение болезни Захарова, тем решительнее приходил к выводу, что длительность ее, частое кровохарканье связано с расширением бронхов, склерозом легочной ткани, бронхоэктатической болезнью.

Он так и сказал об этом Петру Ильичу и его дочери.

Захарова, видно, еще сомневалась, а отец на этот раз поверил. Собственно, он и боялся верить, как боится поверить внезапному освобождению человек, считавший свое положение безнадежным, и уже робко спрашивал:

— Доктор, правда?

Он жадно вглядывался в лицо Куприянова, боясь найти наигрыш.

— Ручаюсь!

Захаров выходил из рентгеновского кабинета словно бы другим человеком: шаг стал тверже, сам он выпрямился, будто тяжесть сбросил.

Они встретились года через полтора, в театре. Куприянов подошел к Захарову, пожал его руку:

— Ну как, обреченный?

Гладко выбритое лицо Петра Ильича просияло:

— Здравствуйте, доктор! — Он не выпускал из своей руки руку Куприянова. — Я тогда… как ушел от вас… все сразу стало по-другому… К жизни возвратился…

— Положим, одной верой не возвратишься…