Леонид Кокоулин - Колымский котлован. Из записок гидростроителя
Тяжеловесы
Юрьев сидел за большим полированным столом и читал бумаги. Короткая стрижка еще больше подчеркивала его узкий высокий лоб с клинообразными залысинами.
Я подошел к столу и увидел в полировке себя и большую люстру. Он поднял тонкое исхудавшее лицо с холодными серыми глазами и побарабанил пальцами по настольному календарю. Новая манера появилась у шефа, отметил я. Раньше, бывало, выйдет из-за стола, поздоровается, улыбнется. Спросит, как дела или что-то в этом роде. А то прямо с порога начнет разнос. Теперь же молчит, даже сесть не предлагает. Берусь за спинку стула, отодвигаю.
— У меня к тебе серьезное дело, — говорит Юрьев и поднимается из-за стола. Ростом мы одинаковы, но он кажется выше.
— Ты ведь имел дело с тяжелыми поездами?
— Да, но не только я.
— Я тебя спрашиваю. Нужно провести тяжеловесы от Магадана. Считаю целесообразным поручить это дело тебе.
— Но ведь строго запрещено водить тяжеловесы по магаданской трассе.
— Решения на то и существуют, чтобы их обходить, — шутит без улыбки Юрьев. И разглядывает собственные руки, тонкие, цепкие пальцы. Одет он в безукоризненно сшитый костюм, неяркую рубашку. — Пойми, без котельной и трансформаторов нам не жить. Можно выбрать более легкий путь: реконструировать дорогу, расширить ее, сделать разъезды, съезды, построить мосты. Но на это, сам понимаешь, уйдет год-два.
— Значит, идете на риск?
— Иду. Но смотри, Дюжев, если провалишь, оборвешь хоть один мост — не сносить тебе головы! — Юрьев нервно дернулся.
Что тут было непонятного: завалишь негабарит — перекроешь единственную трассу, а это все равно что горло перехватить.
— Ну, все, иди, — сказал устало Юрьев, — желаю удачи.
…Стоял холодный январский день. Лес молчаливо подступал к самым домам. Сушины с обломленными макушками торчали над подлеском листвяка, словно старики-странники с непокрытыми головами. Я свернул с наезженной дороги и узеньким протоптанным в снегу коридорчиком стал добираться к своему дому. На крыльце меня поджидал Василий Андреевич Поярков.
— Слышу кто-то скрипит, а из-за сугроба не разберу. А я к тебе, Антон.
— Ну, и отлично, заходи.
— Ты понимаешь, дело у меня такое…
— А без дела так уж и вовсе нельзя? Чайку пошвыркать, разговоры поразговаривать.
— И это можно, а то через дорогу, можно сказать, живем, а друг друга не видим. Или время такое пошло, или сами мы виноваты? Может, двинуть тебя, Антон, как следует, гляди, в порядок будет, отбиваешься совсем от рук.
— Ну, давай залезай, не остужай избу-то.
— Избу? Хорошо, брат, говоришь — избу, родным тянет… — неповоротливо разворачивается в застывшем кожухе Поярков.
— Был, понимаешь, в общежитии сейчас, там в углу, в коридоре хлопец с рюкзачком пристроился, поговорили — глянулся мне он, так вот не поможешь ли? Знаешь, с жильем же ни к черту…
— Что-то не уловил я, какой-то хлопец, жилье. А я-то при чем?
— Ты понимаешь, Антон, хлопец тот…
— Ну, ясно, опять нашел заботу.
Вижу, что сейчас Поярков кровно обидится.
— Ладно, подходит такой вариант: устройство парня поручим Димке с Талипом, а пока веди его сюда, у меня поживет с Андреем.
Поярков согласно кивает, повеселел.
— И у меня к тебе дело. Собирайся в путь-дорогу.
— А долго ли голому собраться, подпоясался и готов. Весь я тут.
— А ты хоть ради любопытства спроси — куда, зачем?
— Что спрашивать? Надо, значит, надо. Котелок, топор, пилу брать?
— Погоди с котелком, давай обсудим, дело не простое.
Василий рукавицей смахнул снег с валенок. Пока я искал в кармане ключ и гремел крышкой почтового ящика, дверь распахнулась.
— Кто царапается? Обметайте снег получше, — и Славка притворил дверь, сберегая тепло.
Поярков сбросил с плеч полушубок и поставил его у двери. Кожух стал отходить в тепле и на глазах сник. Я поднял его и повесил на гвоздь.
— Ни к черту овчина, — стушевался Василий Андреевич, будто это его вина, что полушубок стоит колом. — Вот раньше были романовские шубы, что в тепле, что на морозе — хоть в ухо вдерни.
— То раньше, а то теперь. Теперь всяк в шубу лезет, а раньше берегли ее, лишь по праздникам надевали, — заступается Славка.
— Ты бы, Славка, чайку спроворил, гость у нас.
— Еще чего, чай у нас всегда пожалуйста, с пылу с жару, — он хватает фыркающий чайник, ставит на стол.
Мы с Василием Андреевичем моем руки и присаживаемся к столу. Кухонька узенькая, громоздкий Василий Андреевич едва втискивается между косяком двери и плитой, тянет к ней руки.
— Че, дядя Вася, кровь-то не греет, может, для сугреву по маленькой?
— Не стоит, Слава, не праздник.
— Была бы честь предложена. — Славка наливает большую кружку и придвигает Василию Андреевичу.
— Так что же за дело дорожное у тебя, Антон? — прихлебывая чай и согревая о кружку руки, спрашивает Поярков.
— Нужно провести тяжеловесы от Магадана. — Я передаю разговор с Юрьевым, краски сгущаю. Василий Андреевич только кивает головой да ухмыляется.
— М-да, — говорит он, когда я замолкаю. — Пятьсот тонн на крюке. Приличное тягло надо!
— «Стратегами» потащим, — встревает Славка.
— Ты имеешь в виду МАЗ-пятьсот сорок три или АТТ?
— МАЗ-пятьсот сорок три, конечно. Это машина!
— Машина-то мощная, ничего не скажешь, — Поярков только теперь замечает, что чай остыл.
— Подгорячи-ка, Вячеслав Иванович, — протягивает он кружку.
— Пожалуйста!
Когда кружка наполняется, Поярков, вытянув губы трубочкой, схлебывает опупок, в котором отражается оконная рама и раскаленная добела лампочка.
— Полста тонн по нашим дорогам для «Стратега» потолок, — задумчиво говорит Василий Андреевич, — и то на подъемах подсоблять надо, надо подсоблять.
— А кто возражает, я тоже говорю, что надо, — откликается Славка.
— Под такой груз сколько тяги потребуется, сколько машин? Тягу, куда ни шло, можно поставить, а вот как впишемся в кривуны, в «гитары»? — размышляет вслух Поярков.
— Можно и на лебедках пройти, — замечает Славка.
— На лебедках, говоришь? — поворачивается к нему Василий. — На лебедках? На лебедках не пойдет. Это тебе не на стапелях, где мертвяки есть…
— Как же не пойдет? Ну и что, на мертвяки можно поставить машины.
— А так, не пойдет, Вячеслав Иванович, и все.
— Ну, это не разговор, доказать надо. Вот у нас на Диксоне однажды морской катер выволакивали на берег, так исключительно лебедками…
Ну, думаю, сел Славка на своего конька. Я про Диксон уже, кажется, абсолютно все знаю, поэтому не слушаю. Пусть душу отводит. Тут уж он и Тамару Васильевну вспомнит, и сынишку. А Василию Андреевичу все в новинку, пусть послушает. Мне же надо еще сварить для Гольца овсянку, сдобрить тушенкой, остудить и накормить собаку.
Вот уже и за полночь перевалило. Вижу, не хочется Славке отпускать Василия Андреевича.
— Ничего, брат, не поделаешь, завтра рано вставать, — извиняющимся голосом говорит Поярков.
Я поддерживаю:
— Еще успеете наговориться. Вам обоим придется выехать пораньше. Пока получите технику, расконсервируете, то да се, а дня через два и я подъеду.
Вместо двух дней прошла неделя, пока оформлял бумаги, отправлял сварочные аппараты, инструменты. А тут как раз подвернулась попутная машина — бензовоз. Решил ехать на бензовозе.
— Устраивайся, — сказал водитель, — перекушу на ходу и в путь.
Я снял полушубок, и в кабине сразу стало просторнее.
Шофер, не торопясь, сосредоточенно жевал хлеб, вкусно прикусывая копченым салом, и смотрел себе в колени. Покончив с едой, отряхнул с газетки крошки в широкую, как совок, ладонь и, запрокинув голову, бросил себе в рот. При этом кадык на его жилистой шее сработал оружейным затвором: знает цену хлеба.
И вот мы едем. Водитель знай крутит баранку, и ни одного слова. И весь он какой-то окаменелый. Лицо с желтым отливом, то ли больной, то ли чифирист заядлый — не пойму. Со Славкой сейчас травили бы всякие байки, путь-дорожку комментировали, а с этим уже несколько часов в пути и словом не перемолвились. Правда, чрезмерно болтливые тоже надоедают. Но все же на одной стройке работаем, вроде есть о чем поговорить. Только так подумал, а шофер и говорит:
— Как-то везу агронома, вот как тебя. Сидит хомяком, губы надул и молчит. Выймет из-за пазухи бутылку, хватанет из горлышка и опять за пазуху, а сам кемарит. Ладно, думаю. Вот в очередной раз отпрянул он от бутылочки, закрыл глаза, а я давай машину кидать — влево, вправо. Ерзаю на сиденье, локтями работаю. Седок мой открыл глаза в недоумении — то на меня, то на дорогу. Ухватился за скобу, съежился. А я пуще того.
